Формозов А.Н.

Материал из Вики Птицы Чувашии
Перейти к: навигация, поиск

Из воспоминаний И.М. Олигера.

Олигер И.М. Славная десятка. Мои друзья - зоологи // Научные труды Государственного природного заповедника "Присурский". - 2010. - Т. 23. - С. 16-91.

АЛЕКСАНДР НИКОЛАЕВИЧ ФОРМОЗОВ (1899 – 1973)

Зоолог-позвоночник, основатель полевой экологии млекопитающих и птиц в нашей стране.

Родился и провел детские и юношеские годы в Нижнем Новгороде. С детства очень любил природу, увлекался охотой. Став взрослым, много путешествовал (Монголия, Кавказ, Дальний Восток, Казахстан и др.).

В 1925 году окончил биологическое отделение физико-математического факультета Московского государственного университета; оставлен в аспирантуре Института зоологии МГУ. 1930-1956 гг. – преподаватель биофака МГУ (до 1935 г. доцент, затем профессор). В 1935 году получил степень доктора биологических наук. С 1945 по 1973 гг. – сотрудник сектора биогеографии Института географии АН СССР.

Основные научные публикации А. Н. Формозова:

1. Mammalia in the steppe biocenose, 1928. 2. Млекопитающие Северной Монголии, 1926. 3. Формула для количественного учета млекопитающих по следам, 1932. 4. Урожаи кедровых орехов, налеты в Европу сибирской кедровки и колебания численности у белки, 1933. 5. Хищные птицы и грызуны, 1934. 6. Материалы по биологии рябчика,1934. 7. Особый тип климатограмм для экологических исследований, 1934. 8. Деятельность грызунов на пастбищах и сенокосных угодьях, 1935. 9. Материалы по экологии водяных птиц, 1937. 10. Роль эпизоотий в динамике численности промысловых млекопитающих и птиц, 1940. 11. Снежный покров как фактор среды, его значение в жизни млекопитающих и птиц СССР, 1946. 12. Звери, птицы и их взаимосвязи со средой обитания, 1987.

Научно-популярные книги.

1. Шесть дней в лесах, 1924,1927, 1948. 2. В Монголии, 1928. 3. Спутник следопыта, 1936, 1943, 1952, 1959, 1974. 4. История выводка белки, 1937. 5. Среди природы, 1978, 1997.

Почти все публикации А.Н. Формозова сопровождаются его собственными штриховыми рисунками; в научно-популярных изданиях этих рисунков десятки, а в некоторых сотни.

В обращении с людьми Александр Николаевич всегда был прост и приветлив, совершенно лишен профессорского чванства, легко и непринужденно разговаривал как с известными учеными, так и со студентами-первокурсниками, с интеллигентами и неграмотными крестьянами; любил юмор и сам охотно рассказывал о различных смешных случаях из жизни.

С Александром Николаевичем Формозовым мы – земляки: оба родились в Нижнем Новгороде и провели там детство и юность. Более того: азы биологической науки мы оба получили от заведующего Нижегородским Естественноисторическим музеем А. Н. Покровского, входя в состав его окружения – «ребятишек», как он нас называл. Но Александр Николаевич проходил эту школу еще в дореволюционное время, а я попал в Музей лишь в середине 20-х годов, когда Формозов уже жил в Москве и тогда мне познакомиться с ним не пришлось.

В 1935 году я поступил на биологический факультет Ленинградского университета, где стал специализироваться по паразитологии под руководством В.А. Догеля. В январе 1937 года я был в Н. Новгороде на каникулах. И вот, мой друг, Федор Дмитриевич Шапошников (тогда студент Нижегородского университета, а впоследствии известный зоолог, много работавший в разных заповедниках СССР) попросил меня, когда я поеду в Ленинград, зайти в Москве к Формозову и передать ему только что вышедшую книгу «Природа Горьковского и Кировского краев», где Формозовым был написан раздел «Животный мир». Разумеется, я с радостью взялся выполнить это поручение; оно давало мне возможность познакомиться с автором чудесной книги «Шесть дней в лесах» – настоящего гимна весеннего заволжского леса, воспевавшего те места, по которым я и сам бродил с ружьем.

И вот, я в Москве, в квартире Александра Николаевича. Поблагодарив за привезенные книги, он пригласил меня в комнату и стал расспрашивать об общих знакомых – Покровском, Шапошникове. Затем поинтересовался, кто я и что? Я рассказал, что учусь в ЛГУ, специализируюсь по паразитологии у Догеля, и хотел бы заняться изучением паразитофауны каких-нибудь охотничьих птиц, но не знаю пока каких именно выбрать, а главное, не знаю, где бы их можно добыть в достаточном количестве. Александр Николаевич оживился.

Нет ничего проще, – сказал он. – Я как раз занимаюсь изучением экологии рябчика. Было бы очень хорошо провести параллельно паразитологические исследования и выявить, нет ли влияния паразитов на колебания численности рябчика. Исследования я провожу на стационаре, на севере Горьковской области. Там большой массив хвойных таежных лесов. Рябчиков там много и, раз Вы – охотник, то сумеете добыть их в достаточном количестве. Я там живу в доме одного крестьянина, и думаю, что и Вы сможете жить и работать в том же доме. Питаться будете вместе с хозяевами, Все вместе – квартира и стол – обойдутся в 4 рубля 50 копеек в сутки, или 135 рублей в месяц. Устроит это Вас?

Я тут же прикинул: я получал стипендию 180 рублей, да еще университет приплачивал за время, проведенное в экспедиции, по 90 копеек в день – значит, еще и останется.

Александр Николаевич добавил, что он сам бывает там ежегодно осенью, но нынче приедет на несколько дней в первомайские праздники. И если я сумею тоже к этому времени туда приехать, то он и поможет мне устроиться, расскажет, где и как мне добывать рябчиков.

На этом мы и расстались и я, окрыленный предстоящей перспективой интересной работы, да еще в компании самого Формозова, уехал в Ленинград.

В Ленинграде я сразу рассказал о разговоре с Формозовым Догелю. Валентин Александрович отнесся ко всему этому очень сочувственно, поскольку исследовать предполагалось рябчика – один из видов тетеревиных, которых до этого у нас в стране еще никто не исследовал. Кроме того, таким образом, возникал новый пункт, расширялась география исследований, проводимых кафедрой.

Чтобы поспеть к намеченному сроку, мне пришлось сильно приналечь на учебу и сдать все экзамены досрочно.

И вот, 30 апреля 1937 года я высадился на станции Поназырево, в Шарьинском районе Горьковской обрасти. О своем приезде я дал телеграмму, и на станции меня ждала уже подвода, высланная Формозовым. До деревни Киселево, где мне предстояло жить и работать, было 9 верст. Погрузили на телегу мой тяжеленный багаж – огромный чемодан, набитый лабораторным оборудованием (микроскоп, лупа, банки с реактивами, пробирки) и охотничьими принадлежностями – и отправились в путь.

Киселево оказалось маленькой деревушкой, всего 17 домов, протянувшейся по берегу небольшой лесной речки Неи; на другом берегу стоял высокий густой ельник.

Нужный дом оказался вторым с краю. В доме меня радушно приветствовали хозяева – Кузьма Петрович и Мария Пантелеевна Зайцевы.

Для работы мне отвели стол у окна. Хозяева уже привыкли к тому, что «городские» – Александр Николаевич и его спутники – странные люди: вроде охотники, но, кроме дичи, ловят еще зачем-то мышей, да еще меряют их, взвешивают и «патрошат». Но поставленные мною на стол микроскоп и настольная лупа оказались для них совершенно невиданными предметами. А когда они заглянули в них, и увидели увеличенными различные предметы, в том числе такие, как волосы или кожа, изумились чрезвычайно, и сразу почувствовали ко мне большое уважение.

Александр Николаевич был на охоте, пришел вечером. Увидев, что я уже полностью оборудовал свое рабочее место, он одобрительно кивнул головой: «Это хорошо. Вижу, что Вы серьезно настроились».

После ужина Александр Николаевич достал картосхему здешних мест и отметил на ней места своих постоянных маршрутов по учету численности рябчиков, с тем, чтобы я избегал добывать на них рябчиков. Далее он сказал, что, хотя основная моя задача – паразитология, но желательно, чтобы я параллельно вел экологические наблюдения и учет численности рябчиков. Для этого надо вести дневник, в котором отмечать погоду, пройденный маршрут, длину его и увиденных, или услышанных рябчиков, отмечая, при этом, биотопы в которых они встречены. Александр Николаевич составил инструкцию, в которой описал типы здешних лесов, указав, каких типов леса рябчики придерживаются в разные сезоны. Желательно также, чтобы я, кроме рябчиков, отмечал подобным же образом и все интересные встречи, в особенности с промысловыми птицами и зверями.

Говоря о зайцах, Александр Николаевич заметил, что местные охотники – большие мастера подманивать весной зайцев (по местному – «куверькать»). Но неизвестно, кто бежит на призыв – самец или самка – и было бы желательно выяснить это.

В заключение Александр Николаевич указал, к кому из местных охотников лучше всего обратиться за помощью.

Конечно, мне очень хотелось походить по лесу вместе с Александром Николаевичем, чтобы попытаться выполнить на практике при нем, все его указания. Однако в это раз сделать это не удалось, через день он уехал.

Его указания и советы пошли на пользу. Один из местных охотников, «Санушка» Зайцев, научил меня, как делать манок-пищик для рябчика из липовой веточки, и как манить им. И работа закипела. К осени я добыл несколько десятков взрослых и птенцов разных возрастов. Желая встретиться с Александром Николаевичем, который написал, что приедет в конце сентября, а также, чтобы добыть и осенних рябчиков, я не поехал в Ленинград к началу занятий в университете, о чем договорился с Догелем.

И вот, в конце сентября мы с нетерпением стали ждать приезда Александра Николаевича; я – чтобы рассказать о проделанной работе, а мужики – чтобы узнать последние новости от «московского профессора». Как я упоминал, Киселево было маленькой, затерявшейся в лесах деревушкой; связь с внешним миром была очень мала: радио ни у кого не было и лишь раз в неделю привозили газеты, районную в колхоз и мне «Известия». Иногда мужики заходили ко мне потолковать, спросить «что пишут в газетах». Но я был всего лишь студент, а «московский профессор» по их представлению, вращался в самых высших сферах и мог растолковать все.

– Да приедет ли он нынче? – спросил я как-то раз хозяина дома, К. П. Зайцева.

– Али не приедет? Чай, ему мышей патрошить надо. Он все их изучат-изучат, а изучить никак не может.

И вот, наконец, в конце сентября, долгожданный Александр Николаевич приехал. Весть о его прибытии сразу распространилась по деревне, и уже к вечеру к нам в избу потянулись один за другим мужики. Одни уселись на стоявшие вдоль стен лавки, другие просто сели на пол, подогнув под себя ноги, закурили махорочные самокрутки, и начался неторопливый разговор. Сначала спрашивал Александр Николаевич – о том, кто и сколько добыл белок, куниц, зайцев, глухарей, каков урожай черники, брусники, грибов. Полученные сведения он аккуратно записывал в блокнот. Наконец, выспросив все, он замолкал, и тогда начинали мужики.

– А штё, Лексан Николаиц (говор там был «вятский» – «Ц» и «Ч» часто менялись местами), не слышно ли в Москве на счёт налогу, не будут ли снижать?

– Но что можно было ответить на такие вопросы в 37 м году!

– Али нет? – вздыхали мужики. – О-хо-хо... Уж больно худо живем-то.

Беседа тянулась часа полтора-два. Наконец махорочный дым настолько наполнял избу, что Александр Николаевич не выдерживал – вставал и открывал дверь в сени. И мужики понемногу начали расходиться.

Я рассчитывал походить с ним по лесу, чтобы «набраться ума», но Александр Николаевич сказал, что он предпочитает ходить один, тем более на охоте за рябчиками. Я решил задержаться еще на несколько дней, надеясь, что, все же, удастся хотя бы немного походить по лесу вместе, да и вечерние разговоры, по возвращении с охоты, тоже обещали много интересного. И действительно, вечером мы устраивались рядышком за столом, я вскрывал рябчиков, а он обрабатывал полевок, и мы рассказывали друг другу об увиденном за день.

Скоро выяснилось, что у нас с ним много общих интересов и сходные взгляды на многие стороны жизни. Мы рассказывали друг другу о прочитанных книгах, декламировали стихи Бунина, Толстого, Фета.

Но особенно сблизила нас общая любовь к юмору. Началось это с того, что Александр Николаевич рассказал несколько смешных историй.

Так, однажды, были они с Н. П. Наумовым и одной студенткой рано весной в степях Украины. У зайцев в это время был гон. И вот, однажды, студентка и спрашивает: «А что это зайцы нынче так разбегались? Обычно их днем не видно, а нынче бегают и бегают».

– Подул на них развратный ветер, вот они и забегали, – заметил Н. П. Наумов.

– А ветер был от меня, – простодушно заметила студентка.

Вот и еще рассказ:

«Поехал я летом со студентами в Наурзумский заповедник. Сошли с поезда, погрузились на подводу и поехали. Дорога ровная, сухая, погода прекрасная, солнечная, так что поездка обещала быть приятной. Но в тамошних местах в почве много соли, много ее и в растениях. И у лошадей, наевшихся такой травы, кал становится жидким и появляется много газов.

И вот, проехали мы немного, как лошадь подняла хвост – прук! – и на нас полетели брызги жидкого помета. Ну, ничего, бывает. Но минут через 15-20 это повторилось... и опять... и опять! Пришлось нам закрываться, кто чем смог: сачками, шляпками, газетами. А наш возница, очень словоохотливый мужичок, все время что-то рассказывавший, при каждом очередном заряде прерывал себя на полуслове и громко возглашал: «На здоровье» и затем опять продолжал свою речь, как ни в чем не бывало. Мы долго крепились, но, наконец, не выдержали и расхохотались».

В свою очередь, и я рассказал несколько коротких юмористических историй Аверченко, Тэффи и других юмористов. Вспомнил и разговор с хозяином, что Александр Николаевич «все изучат-изучат мышей, а изучить никак не может», и мы вместе посмеялись. Но особенно понравилось Александру Николаевичу, когда я изобразил Андрюшу Госфикуса. В середине 20-х годов ХХ столетия на страницах «Пушки» (приложения к ленинградскому юмористическому журналу «Бегемот», впоследствии закрытому «за безыдейность») шел сериал: выдуманный пародийный фокусник Андрюша Госфикус (фамилия – пародия на известного в те годы фокусника Касфикиса) разыгрывал, в виде нескольких рисунков и краткого текста, сценки на различные злободневные темы: нехватку товаров, плохое их качество и т. п.

И я, хотя и не умел рисовать, рассказал, что было на рисунках, и воспроизвел все в лицах. Вот один из номеров Госфикуса, который я представил Александру Николаевичу.

Сегодня «Таинственное исчезновение, или кричу кирпичу!»

Спешите видеть! Спешите знать!

Сцена 1. Андрюша, в персидском тюрбане и в длинной русской рубашке навыпуск, перепоясанной шнурком, выходит на сцену и просит у зрителей одолжить ему шляпу. Зрители, конечно, жмутся и не дают шляпы, думая, что Андрюша будет в ней суп варить, или прожжет на видном месте.

Сцена 2. Но нашелся один сознательный гражданин, который и предоставил свою кепочку в распоряжение науки и искусства. И сейчас Андрюша загонит в нее кирпич, который, по истечении времени, исчезнет оттуда, как миленький.

Сцена 3. «Сем, селебем, сембе, симбу!» Кирпич положен в шляпку. И Андрюша просит кого-нибудь из зрителей потрясти ее, пока он считает до десяти и произносит свои международные слова: «Мекеке, рекеке, собака!».

Сцена 4. «Вуаль вуаля!» Был кирпич и весь вышел. Вы имеете пустую кепку.

Аплодисменты, крики «Ура!»

Андрюша дает научное объяснение. Кирпич был новый. От тряски он превратился в песок. Песок, в свою очередь, просыпался на пол, сквозь редкую материю кепочки.

Аплодисменты, крики «Позор!»

Александр Николаевич был в восторге, смеялся от души, а мне самому дал прозвище «Госфикус», употребляя его, когда бывал в веселом настроении, а когда вышла его книга «Снежный покров» подарил ее мне с надписью: «Ване Олигеру – земляку и «Госфикусу» на добрую память».

Но смех смехом, а все же мне очень хотелось походить вместе с ним по лесу. И вот, благодаря тому, что рябчиков в тот год оказалось на его постоянных маршрутах мало, мне удалось несколько раз уговорить его пройтись и по «моим» местам, где я служил проводником. Во время этих совместных походов я получил от него несколько уроков наблюдательности.

Так, раз он остановился и показал мне на маленькую ямку и рядом с ней кучку земли на тропинке.

– Кто это сделал и зачем? – спросил он.

Я посмотрел. Видно было, что рыл какой-то зверек, но на плотно утоптанной тропинке четких следов разобрать не удалось. Крот? – нет, для крота кучка земли слишком мала, да и хода в земле никакого не видно. Я недоуменно пожал плечами.

– Это – заяц. Он искал здесь оленьи трюфели.

Трюфели? – изумился я. До сих пор я считал, что трюфели растут только где-то в Западной Европе. Читал, что их подают во французских ресторанах, и еще вспомнил, что в нашей старинной охотничьей литературе нос у охотничьих собак бывал «черным, как трюфель», но чтобы у нас кто-то находил трюфели, никогда не слышал.

– Да – трюфели. Зайцы, да и некоторые другие звери их очень любят, чуют сквозь слой почвы – трюфели на поверхность не вылезают – и выкапывают их. Вот, смотрите – и кусочек трюфеля остался.

И он поднял и показал мне кусочек величиной с желудь, снаружи коричневый, а внутри, действительно, черный и пористый, как нос у собаки. С тех пор я внимательно смотрел на подобные прикопки и иногда также находил в них остатки трюфелей.

В другой раз он показал мне на ствол березы, на котором виднелся ряд заплывших дырочек.

– Кто это сделал и зачем?

– Гм... непонятно. Это не короеды, так как у тех дырочки маленькие и круглые, а эти – большие и продолговатые. Дятел? Но, раз нет дырочек короедов, значит, их и самих там не было... да и береза совершенно здоровая, вон – как заплыли все эти дырочки. Да и идут они кольцом вокруг ствола. Неужели дятел ошибся и искал короедов в здоровой березе?

– Нет, – сказал Александр Николаевич, – вовсе он не ошибся, но не короедов искал, а пил березовый сок весной, во время сокодвижения. Дятлы часто проделывают это. Здесь-то, в лесу, это трудно заметить, так как чаще всего дятлы делают это высоко, ближе к кроне. Но посмотрите дома на поленьях и часто обнаружите на них такие кольца. Чаще всего они бывают на березах, но и на других попадаются

И действительно, дома, на дровах, я быстро обнаружил такие кольца.

Кроме наблюдательности, умения замечать в окружающей обстановке малозаметные детали, поражала меня и способность Александра Николаевича, как художника-рисовальщика. Тогда он пользовался цветными карандашами, коробочку с которыми носил с собой. Рисунки делал очень быстро: на изображение куска ствола березы с отодранной корой и вскрытыми дятлом ходами короедов он затратил всего несколько минут.

К сожалению, я не мог тогда там больше оставаться и уехал. Но на следующий год все повторилось: когда в конце сентября приехал Александр Николаевич, опять приходили мужики, сидели, болтали, курили; опять мы сидели рядом, потроша рябчиков и мышей, шутили и смеялись.

В тот год уже в самом начале октября ночью выпала пороша и покрыла ровным слоем все открытые места. Накануне Александр Николаевич охотился неудачно, поэтому согласился пойти со мной в мои места.

Мы шли по дорожке и на свежем снегу четко вырисовывались следы полевок и землероек, перебегавших дорожку поперек, из норки в норку.

– Давайте посчитаем их, – сказал Александр Николаевич.

– Давайте! Вот – один уже есть.

– Нет, – возразил Александр Николаевич, – тут не один, а несколько следов. Надо все сосчитать.

– Но, ведь, они идут из норки в норку и обратно; значит, это – один и тот же зверек.

– Может быть – да, а может быть, и нет. Нет, надо считать все следы и отдельно норки.

В тот день мы долго шли по дорожке, считали следы и беспрерывно свистели-манили рябчиков, но те не отвечали. Мне было очень досадно: сманил Александра Николаевича в свои места, говорил, что здесь рябчиков много, а вот – поди ж ты! Вдруг впереди с земли слетела какая-то черная птица. Желна! Оказалось, она сидела на муравейнике, в котором проделала сбоку большую дыру. Улетать от такого места ей не хотелось, и она уселась неподалеку.

– Давайте, добудем ее для Вари Осмоловской.

Бам! – и желна упала на снег. Я подошел, чтобы взять ее, и вдруг неподалеку засвистел рябчик и тотчас ему откликнулся другой. Я достал манок и свистнул раза-два. Рябчик ответил и – «прррпрррпррр» – послышался характерный шум крыльев, и рябчик, вылетев из чащи, сел на высокую, густую ель прямо надо мной. «Чить-чурить!»– где ты? – проворковал он.

Я поднял голову, пытаясь рассмотреть рябчика, но густые ветви ели скрывали его. Александр Николаевич, стоявший в стороне, шагах в 20 от меня, тоже вглядывался. Вот он поднял ружье – бам! – и рябчик упал прямо к моим ногам. Мы посвистели еще, надеясь подманить и второго, но он молчал.

– А, ведь, до выстрела по желне вы тоже манили их, но они молчали, – сказал я, – а после выстрела стали перекликаться.

– Да, я несколько раз замечал, что выстрел как будто будит их, – ответил Александр Николаевич.

В тот день мы не вернулись домой, а заночевали в пустом бараке, оставшемся после лесозаготовителей. И там же в эту ночь ночевали несколько лесников местного лесхоза, собравшихся по каким-то своим делам. Конечно, Александр Николаевич не упустил представившейся возможности и подробно расспросил их про охотничьи дела. При этом среди них оказался один – большой юморист, сопровождавший шутливыми замечаниями все рассказы своих коллег. Поэтому в беседе соединилось приятное с полезным: Александр Николаевич записывал интересовавшие его данные и смеялся на замечания шутника.

– Летось, когда я волка убил..., – начинает рассказывать один.

– Али ты волка убил? – перебивает его шутник.

– Убил.

– Тото их мало стало! Мы смеемся.

– А чем ты его убил? – вступает в разговор молодой наивный парень, чем-то напоминающий такого же наивного парня, изображенного на известной картине Перова «Охотники на привале». Рассказчик недовольно покосился на него.

– Горохом, – ответил он, а шутник тут же подхватил: «Вареным, чтобы шкуру не попортить!».

Так весело мы провели этот вечер.

На другой день мы пошли на охоту по отдельности, так как эти места были Александру Николаевичу знакомы. У меня охота прошла удачно, я добыл пять рябчиков. Но, уходя утром на охоту, я по рассеянности забыл взять рюкзак, и вынужден был класть добычу в карманы пальто, благо эти карманы были довольно обширные. В боковые я положил по два рябчика и одного – в нагрудный.

Возвратился я в барак затемно. Александр Николаевич уже сидел возле топившейся печурки и делал записи в блокноте.

– Ну, как успехи? – спросил я

– Плохо, одного только убил, а еще одного ранил, но он ушел. А у вас как?

Я молча начал вытаскивать из карманов свою добычу. Александр Николаевич с интересом следил за мной. Я вытащил двух из одного кармана и взялся за другой. Александр Николаевич удивленно поднял брови. «Ого!»– сказал он, когда я вытащил четвертого. Я сунул руку в нагрудный карман за последним рябчиком.

– Уж не глухаря ли вы там достаете? – усмехнулся Александр Николаевич.

Но, хотя глухаря и не было, он был огорчен, что я так «обстрелял» его.

Возвращаясь на другой день в Киселево, Александр Николаевич обратил внимание на сухой ствол березы с обломанной верхушкой, у которой вверху виднелось дупло дятла.

– Давайте, попробуем свалить эту березу, – она как будто совсем гнилая – и посмотрим, что там в дупле.

Действительно, мы легко свалили березу и ножом расчистили дупло.

– Ну, вот, видите: последним здесь жил воробьиный сычик – вон сколько перьев мелких птичек.

Так я получил еще один урок: осматривать всё, что можно осмотреть.

Тогда же я сфотографировал Александра Николаевича: с ружьем в руках он стоит возле большого вывороченного комля ели (по местному – «выскиря»), и тянется за ягодами рябины. К сожалению, снимок получился недостаточно резким, но, кажется, это – единственный снимок Александра Николаевича на охоте зимой в лесу.

В 39 и 40-х годах я еще приезжал в Киселево, но на короткое время, и ходить по лесу с Александром Николаевичем мне уже больше не пришлось.

В память о проведенных вместе днях Александр Николаевич в 1948 году прислал мне оттиск своей статьи «Мелкие грызуны и насекомоядные Шарьинского района Костромской области в период 1930-1940 гг. «с надписью: «Дорогому Ване Олигеру на память о шарьинском профессоре, который «все изучат-изучат, а изучить никак не может «– ан все-таки изучил!».

Что касается рябчика, то, на основании собранных мною в Киселеве материалов я пришел к убеждению, что основной ежегодной причиной смертности рябчиков, являются паразитические простейшие – кокцидии и кровепаразиты, поражающие в основном птенцов. Этот же фактор является наиболее вероятной причиной общего сильного – в 8 раз – падения численности, как это показали учёты, произведенные Александром Николаевичем за десятилетний период (1930-1940 гг.).

Полученные материалы и выводы были опубликованы в 1940 году в двух статьях: «Паразитофауна рябчика» и «Паразитические простейшие и их роль в колебаниях численности рябчика».

Александр Николаевич, познакомившись с этими материалами, согласился со сделанными мной выводами лишь частично. Он считал, что основными факторами, определяющими колебания численности рябчика, являются неурожаи в некоторые годы основных кормов рябчика – черники и брусники, – а также неблагоприятные погодные условия, паразиты же могли лишь усилить влияние этих факторов. Все это он изложил в статье «Тетеревиные птицы Шарьинского района Костромской области». К сожалению, эта статья была опубликована лишь в 1976 году, уже после кончины Александра Николаевича, и наш спор с ним по этому вопросу остался незавершенным.

После окончания в 1939 году университета я стал работать в Петергофском Биологическом институте лаборантом. Эта работа не удовлетворяла меня ни в материальном, ни в духовном отношении, и я попросил Александра Николаевича помочь мне подыскать более подходящую работу. Он сразу откликнулся и, в результате, с мая 1940 года я стал научным сотрудником Мордовского заповедника, где занялся изучением паразитофауны тетеревиных птиц.

В начале марта 1941 года, направляясь в Ленинград для обработки собранных паразитических материалов, я зашел в Москве к Александру Николаевичу. В разговоре выяснилось, что в этот момент в Крымском заповеднике ведется отстрел оленей и косуль, который производит один из бывших учеников Александра Николаевича, снайпер И.К. Андреев. Таким образом, намечалась возможность получить очень интересный материал по инфузориям желудка этих копытных. Александр Николаевич вполне поддержал эту идею и помог мне получить командировку в Крымский заповедник. К сожалению, добытые там материалы пропали за время войны.

В январе 1943 года я оказался в Москве, в составе слушателей Военной химакадемии. Узнав, что Александр Николаевич тоже в Москве, я, получив увольнительную, отправился к нему.

Александр Николаевич жил тогда плохо. Особенные неприятности доставляло ему отопление. Квартира отапливалась только железной «буржуйкой», стоявшей в одной из двух комнат квартиры. И проклятая «буржуйка», разгоралась очень медленно и, пока не прогреются все дымоходы, нещадно дымила. Поэтому, растапливая её, Александр Николаевич вставал перед ней на колени, и, ругаясь, размахивал перед открытой дверцей тетрадкой, пытаясь загнать обратно валивший из дверцы дым. Я пытался взять все это на себя, но Александр Николаевич не давал, говоря, что он уже приспособился и изучил нрав окаянной «буржуйки». Таким образом, мне оставалось только вздыхать и смотреть на тяжкие усилия Александра Николаевича. Однако верный своей привычке везде подмечать что-либо смешное, я потом, однажды, уже в университете, в кабинете Александра Николаевича, в присутствии аспирантов и студентов, изобразил что-то в комической форме «из нынешней жизни в квартире профессора». Все смеялись, и Александр Николаевич тоже. Но, оказалось, что он все же обиделся, и, после моего ухода, сказал, что «Олигер – немыслимый зубоскал и для него нет ничего святого». Но никаких последствий из этой небольшой размолвки не последовало. Напротив, когда я сказал ему, что мое нынешнее пребывание в химакадемии и предстоящая деятельность в армии в качестве начхима очень мне не по душе, Александр Николаевич направил меня к Калабухову, который мог помочь мне служить в армии по моей специальности. И действительно, вскоре я отправился на фронт в качестве зоолога.

После войны, демобилизовавшись в январе 1946 года, я, конечно, сразу же направился к Александру Николаевичу. От него я узнал, что организован новый Дарвинский заповедник, работа в котором обещает много интересного, а директором там тот самый И. К. Андреев, с которым я ходил по горам в Крымском заповеднике в марте 41 года. Разумеется, мне очень захотелось попасть туда, и Александр Николаевич поспособствовал мне в этом.

А весной 1947 года Александр Николаевич, вместе с женой, В. И. Осмоловской, приехал в заповедник поохотиться (разумеется, за пределами заповедника).

На другой день, погрузив в лодку корзинки с подсадными утками и всякое охотничье снаряжение, мы отправились. До намеченного места было несколько километров. Прибыв туда, мы выбрали на разливе подходящие островки, поставили на них шалаши, расселись. Высаженные утки начали призывно кричать, однако, селезни не появились, возможно, потому, что погода у вечеру начала портиться: подул довольно сильный северный ветер, и заметно похолодало. Все же мы досидели до темноты. Ехать домой ночью не захотелось, и мы остались ночевать на островке. Развели костер, согрели чайник, закусили. Однако толстых дров найти не удалось, поэтому ночью то и дело приходилось вставать, чтобы поддержать огонь. Ночь прошла беспокойно, и утром Александр Николаевич встал не выспавшийся и недовольный. К тому же и утренняя охота из-за непрекращающегося ветра оказалась безуспешной.

Поэтому днем, после того, как согрели чай и перекусили, я решил поехать в другое место, где были маленькие бухточки, закрытые от ветра высоким лесом. Правда, чтобы добраться туда, надо было пересечь плёс, арендованный Всеармейским военно-охотничьим обществом, охота на котором производилась только по путевкам. Но Александр Николаевич сказал, что путевки у них есть, они взяли их еще в Москве. И мы поехали.

Вот и плес ВВОО – видны островки с поставленными на них шалашами; шалаши добротные, высокие, крытые еловым лапником, резко выделяющиеся на открытых песчаных косах.

И вдруг от одного из этих островков к нам быстро направилась лодка.

– Стой, стой! – громко кричал гребец.

Мы остановились. Лодка подлетела к нам.

– Опять заповедницкие браконьерничаете! – закричал сидевший в лодке егерь – да еще и гостей везете. Отберу ружья!

– Но у нас есть путевки, – спокойно сказал Александр Николаевич. – Какие еще путевки? Никто у нас путевок не брал. Предъявите!

Александр Николаевич достал путевки. Егерь взял их, посмотрел.

– Аааа... разочарованно протянул он, – у вас без обслуживания. Ну, ладно, тогда поезжайте. Но шалаши не занимайте и близко к ним не подъезжайте.

– Да нам ваши шалаши и не нужны.

И мы поехали дальше. Но разговор запомнился, и впредь, при встречах, рассказывая об охотах, мы обязательно добавляли, что охота была «с обслуживанием», или «без обслуживания!».

Скоро мы нашли уютную бухточку в устье небольшой речки. Но для совместной охоты здесь места не было и мы решили, что пусть здесь останется Варя, а мы пойдем дальше. Она согласилась и начала строить шалаш. Александр Николаевич наблюдал за этим с явным неудовольствием, и, наконец, не выдержал: «Да кто же так ставит шалаш? Это – как у тех егерей, для генералов, – ни один селезень сюда не подлетит и не сядет ».

Варя взглянула на него.

– Ну, ладно, – сказала она. – Знаете, что? Садитесь лучше Вы тут, а мы пройдем дальше.

Александр Николаевич сразу согласился и стал строить шалаш, а мы пошли вверх по речке. Шли не торопясь. Разговаривали, с сожалением констатируя все неудачи поездки, и то, как они повлияли на настроение Александра Николаевича. Но вот сзади закричала наша утка – и тотчас над нашими головами с «шарпеньем» пролетел селезень. Еще несколько минут – и послышался выстрел. Мы улыбнулись друг другу: всё в порядке, есть селезень. Прошлись, не торопясь, еще. Минут через 30-40 опять услышали выстрел. Немного подождали еще, но больше стрельбы не было. Надвигался вечер, пора было возвращаться, и мы пошли назад.

Вот и знакомая бухточка, и Александр Николаевич стоит на берегу. Его было не узнать: сияющий, держа за лапы в высоко поднятых руках добытых селезней, он с увлечением стал рассказывать нам, как кричала утка, и как грохнулся к ней селезень, так что сразу стрелять было нельзя – словом все перипетии охоты. Так, веселые и довольные мы поехали домой.

– А из генеральских-то шалашей не было слышно ни одного выстрела, – с удовлетворением заметил Александр Николаевич. – Хоть и «с обслуживанием».

В дальнейшем мы встречались уже лишь на квартире Александра Николаевича.

Но в 1959 году, в связи с 60-летием Александра Николаевича, в Москве была организована выставка его рисунков. Она прошла очень интересно, тем более что Александр Николаевич охотно комментировал рисунки, рассказывал об обстоятельствах, сопутствовавших их изготовлению.

И вот, выставка уже заканчивалась, последние посетители, и сам Александр Николаевич уже собирались расходиться, как меня осенила идея: собраться тесным кружком друзей и отметить столь замечательное событие за столом. Я кинулся с этой идеей к Александру Николаевичу. Подумав немного, он сказал, что не против, но негде – его квартира слишком тесна для этого.

– А если мы это сделаем у кого-нибудь? Например, у Макара Слепцова? У него очень большая комната.

– Но он уже ушел.

– Созвонимся по телефону.

И мои усилия увенчались успехом – вечером мы собрались на квартире М. М. Слепцова и его жены Н. Л. Гершкович. Собралось человек 15-16. К сожалению, теперь я могу вспомнить из присутствовавших, кроме самих хозяев и Александра Николаевича с женой, только Ю. А. Исакова с женой – О. Н. Сазоновой.

Хозяйка, Надежда Львовна, и Варвара Ивановна успели приготовить угощение, и встреча прошла весело и непринужденно. Однако в тактическом отношении мой план проведения этой встречи потерпел полное фиаско. Я предполагал, что, как и на выставке, мы будем задавать вопросы, а Александр Николаевич рассказывать те или иные случаи жизни.

Но не тут-то было! Хозяин квартиры, Макар Митрофанович Слепцов, обладал огромным запасом всевозможных, случавшихся с ним историй, которые он рассказывал с неподражаемым юмором. Таким образом, почти все время мы слушали его и смеялись. А когда стали прощаться, Александр Николаевич подошел ко мне и сказал: «Ну, спасибо, за то, что придумали такой вечер!»

В 1973 году, 26 декабря, я приехал в Москву на экологическую конференцию и узнал здесь о кончине Александра Николаевича. Выяснив, что гражданская панихида состоится в Институте географии, я отправился туда.

Александр Николаевич лежал спокойный, казалось, просто отдыхая после трудного похода. И я простился со своим дорогим учителем и другом.