Просмотр исходного текста страницы Дубинин В.Б.

'''Из воспоминаний [[Олигер И.М.|И.М. Олигера]].'''
 Олигер И.М. Славная десятка. Мои друзья - зоологи // Научные труды Государственного природного заповедника "Присурский". - 2010. - Т. 23. - С. 16-91.

ВСЕВОЛОД БОРИСОВИЧ ДУБИНИН (1913 – 1958)

Зоолог-паразитолог. Родился в 1913 году. В 1931 году поступил и в 1936 году окончил биологический факультет Ленинградского университета. Оставлен в аспирантуре при кафедре зоологии беспозвоночных. Защитил кандидатскую диссертацию по паразитологии в 1939 г.

С 1939 года и до кончины в 1958 году (с перерывом на 1942-47 гг., когда был в армии) работал в Зоологическом институте АН СССР, в 1947-54 гг. – зам. директора института по Музею, в 1954-58 гг. – старшим научным сотрудником. Защитил докторскую диссертацию в 1947 году.

Основные научные работы: Перьевые клещи, 1951–54 гг.

Впервые я увидел Всеволода Борисовича Дубинина в зиму 1935-36 гг. на кафедре зоологии беспозвоночных Ленинградского государственного университета, на заседании студенческого научного кружка. Я тогда был студентом второго курса, а он – пятого. Он сразу же показался мне очень знающим и серьезным, даже несколько строгим. В дальнейшем, в эту зиму, слушая его на научных семинарах и заседаниях кружка, я еще более утвердился в своем первоначальном впечатлении. Но тогда мы близко не соприкасались, впоследствии, когда я познакомился с ним поближе, я еще более убедился, что он, несмотря на молодость, очень эрудированный ученый. Напротив, строгость оказалась чисто внешней, за ней скрывался очень общительный и веселый человек.

Тогда же, в начале 1936 года, наш незабвенный учитель, Валентин Александрович Догель, предложил мне поработать над темой «Паразитофауна серого гуся». Я с радостью принял это предложение. Материал следовало добывать в Астраханском заповеднике, причем к месту работы нужно было выехать как можно раньше, еще весной. И вот, сдав досрочно полагавшиеся за курс экзамены, я в конце апреля выехал в Астрахань. Давая мне последние напутствия, Валентин Александрович сказал: «Дубинин уже там. Он Вам поможет во всем».

И вот, я – в заповеднике. Катер, на котором я еду, приближается к кордону Дамчик. На берегу видна толпа встречающих и, среди них, я сразу замечаю высокую фигуру Всеволода Борисовича. Высаживаемся, – и он сразу подхватывает мой тяжеленный чемодан (там микроскоп в футляре, настольная лупа, банки со спиртом, ружейные патроны и прочее необходимое оборудование).

– Ого! Сразу видно настоящего ученого, – замечает Всеволод Борисович, с трудом взвалив чемодан на спину.

И мы отправились в лабораторию, где стали обсуждать детали моей предстоящей работы. И сразу между нами установились дружеские отношения.

– Называй меня просто Волей, – сказал он. Я еще не настолько велик, чтобы именовать меня по имени-отчеству.

К сожалению, выяснилось, что жить и работать в заповеднике, мне придется на другом кордоне – Обжоровском. Воля поехал со мной туда, помог мне там устроиться и наладить контакты с нужными людьми.

Кстати, именно там я увидел, каким веселым и общительным нравом, обладает этот, как мне казалось раньше, строгий человек. Именно: в семье одного из сотрудников справлялся какой-то праздник, на котором присутствовали и мы с Волей. Было очень шумно и весело. И вот, во время какой-то игры, в которой проигравший должен был, по желанию остальных, что-то исполнить, Воле досталось станцевать какой-нибудь танец. Танцевать он не умел, но не стал отказываться, а вышел на середину и... начал вертеться и подпрыгивать, как козел. Все покатились со смеху, но Воля продолжал свой «танец», пока не упал, запыхавшись, на стул, под гром аплодисментов.

Затем он уехал на кордон Дамчик и около месяца мы не виделись.

А в июне я тяжело заболел: была общая слабость, а весь рот покрылся язвочками, так, что я мог питаться только жидкой пищей. Надо было ехать к врачам. Узнав об этом, Всеволод Борисович немедленно приехал ко мне и повез меня в Астрахань. Не зная, что это за болезнь, он первым делом решил уберечь меня от простуды, для чего укутал в тулуп и посадил на катере ближе к двигателю. Я обливался потом и просил хотя бы снять тулуп, но Воля был неумолим.

В Астрахани врачи сразу поставили диагноз: цинга. Этот диагноз меня очень удивил; я считал, что цинга бывает только в Заполярье. Сказались, вероятно, недостаточность студенческого питания зимой и отсутствие витаминов в заповеднике.

При выписке из больницы врачи настоятельно рекомендовали мне сменить образ жизни, и я с сожалением распростился с заповедником.

В следующем, 1937 году, Дубинин опять отправился в Астраханский заповедник, а я поехал на стационар А. Н. Формозова, в Шарьинский район Горьковской области в деревню Киселево. Прибыв туда, я сразу же написал об этом Воле в Астраханский заповедник, и между нами началась переписка. Я сообщал ему, как идет моя работа, а он мне о жизни в заповеднике, о наших общих знакомых. К тому же, профессор Формозов, устроив меня в Киселеве, поехал затем в Астраханский заповедник, где познакомился с Всеволодом Борисовичем. Таким образом, у нас появился еще общий интересный знакомый, и Воля писал мне о различных эпизодах его совместных с Формозовым поездок по заповеднику. Воля писал мне, что во время этих поездок он узнал много полезного и интересного от Формозова в области экологии позвоночных животных. А надо сказать, что он всегда не только старался увязать экологию паразитов с экологией их хозяев (как того требовала школа Догеля), но и живо интересовался всем, что видел в природе.

Приведу эпизод из нашей переписки, характеризующий и наши отношения, и то, как хорошо понимал Воля юмор. Однажды я попенял ему, что от него долго нет писем, и «... наверно, кишки от вскрытых мною рябчиков, которые я бросаю в речку, скорее доплывут до Астрахани, чем я получу от тебя ответ». И быстро получаю ответ: «Глянул на протоку – кишки плывут! Я – скорей писать».

В последовавшую зиму 1937-38 гг. он очень помог мне при обработке собранного мной материала: давал методические советы, помогал добывать нужную литературу. Я продолжал часто бывать у него в доме. Только однажды наши интересы не состыковались.

Дело было так. В те годы известный наш пианист, Лев Оборин, был в полном расцвете сил и много разъезжал с концертами по стране. Приехал он и в Ленинград, и я купил три билета на его концерт – себе, Воле и его жене Марии Николаевне. Желая сделать им сюрприз, я не сказал, что именно им предстоит услышать, сказал только, что будет хороший концерт.

Начался концерт. И сразу же, после первого номера, пока Оборин раскланивался на аплодисменты публики, Воля повернулся ко мне и удивленно спросил: «Это что же: он один так и будет до конца?».

Оказалось, что Воля отнюдь не был поклонником классической музыки, а любил веселую эстраду с разнообразными номерами. После первого отделения он даже хотел уйти, и лишь Мария Николаевна удержала его.

На следующий день, рассказывая на кафедре об этом концерте, он в заключение, смеясь, сказал: «Наконец, этому пианисту и самому уж надоело, и он, слава Богу, кончил». И добавил, иронически поглядев на меня: «Нечего сказать – развеселил ты нас!».

Конечно, этот мой промах нисколько не отразился на нашей дружбе.

Осенью 1938 года, работая на упомянутом стационаре в Горьковской области, я повредил ногу, так, что совершенно не мог ходить. Кое-как меня погрузили в поезд, а в Ленинграде встретил меня и отвез в больницу, конечно, не кто иной, как Всеволод Борисович Дубинин.

После окончания университета в 1939 году я некоторое время работал в Петергофском биологическом институте, и наши контакты с Волей продолжались.

В мае 1940 года я перешел на работу в Мордовский заповедник. Здесь от Воли долго не было писем, и вот, наконец, первое (от 19.9.40): «Дорогой Ванек! – видишь, я не совсем свинья мое молчание лишь временная задержка, вызванная утерей твоей открытки и, стало быть, адреса. Пришлось запросить Москву (комитет), а теперь извиняться».

Заканчивается письмо так: «У меня к тебе просьба: если тебя не затруднит, собирай для меня Analginae со всех птиц твоего заповедника, и обязательно записывай их локализацию. Мне это нужно для будущей монографии, если таковая состоится. Обещаю тебе, если понадобится, определять, или давать на определение в ЗИН всех животных в интересах твоей работы. Думаю, наш контакт будет полезен для обоих. Будешь в Ленинграде – заходи, как домой. Волька».

И я начал собирать для него клещей. А Всеволод Борисович свято соблюдал данное им слово. Мог иногда задержаться с ответом, но никогда не забывал ни одной моей просьбы, даже когда бывал очень занят. Так, в том же году, уезжая в экспедицию в Кызыл-Кумы, он перед самым отъездом (а каждый, кто ездил в экспедиции, знает, что времени ни на что, кроме сборов, не остается) написал мне подробное письмо, с методическими указаниями и рисунками.

Война прервала наши контакты. Оба мы послужили в Действующей армии, на фронтах Великой Отечественной войны.

После войны Всеволод Борисович оказался военнослужащим в Военно-Медицинской академии, на кафедре паразитологии, а я – зоологом в Дарвинском заповеднике. И, как только мы узнали адреса друг друга, переписка наша возобновилась.

И сразу же Всеволод Борисович опять повторил свою просьбу: собирать для него анальгин со всех добытых мною птиц. Более того: узнав, что в заповедник приехали московские орнитологи, он попросил, чтобы я просматривал и добытых ими птиц. Если же исследовать всех добытых окажется почему-либо невозможным, то надо взять, хотя бы несколько маховых перьев, наклеить их на бумагу и прислать в письме ему.

Разумеется, я постарался выполнить его просьбу.

Довольно скоро я обнаружил, что фауна анальгин, как на изучаемых мною тетеревиных, так и на других птицах, заметно беднее, чем в других местах, где я проводил такие исследования. Однако Всеволод Борисович не поверил этому и приписал эту бедность недостаточно тщательному просмотру. В письме от 19.6.47 он писал: «На всех куриных найден только один вид клещей. Других известных пяти видов нет. Почему? Думаю, потому, что ты не везде их видишь. Все сборы сделаны на нижних кроющих и у рябчика еще на крылышке. Эти перья – светлые, тонкие и на них хорошо видно клещей. На маховых должны быть! Обязательно ищи». Далее приведены подробные рисунки, на которых показано где могут быть клещи. И заканчивает: «Все это привело меня в унылое настроение. А тебя ругаю, как чёрта».

Все это время он еще оставался на военной службе, на кафедре паразитологии в Военно-Медицинской академии. Заниматься наукой здесь, как видно, было можно, но, все же, Всеволод Борисович тяготился своим положением. И вот – письмо от 3.7.47.: «Я демобилизуюсь. Восемь месяцев тянулось это дело: переписка, комиссии, характеристики, анкеты, бесконечное количество вопросов: почему, куда, и т. д. Наконец, вчера пришел приказ. С пятого я – гражданский, или, как говорят у нас в ВМА, «вольнонаемная дрянь». Буду работать в ЗИНе.*

(* Примечание. Прочтя это, я сразу вспомнил, как в начале 1945 года, когда я был еще на фронте, мне поступило предложение перейти на службу в какой-то секретный военно-медицинский институт. Я тогда отказался от этого предложения, так как совершенно не желал связывать свою судьбу с какими бы то ни было секретными учреждениями. И вот, теперь, прочтя письмо Всеволода Борисовича, я еще порадовался моему тогдашнему решению. Уж если Всеволоду Борисовичу пришлось так трудно с демобилизацией, при столь мощной поддержке (академик, генерал Е.Н. Павловский, одновременно возглавлял кафедру паразитологии в ВМА и являлся директором ЗИН), то за меня хлопотать было бы некому, и я застрял бы в этом секретном институте на долгие годы.).

А впереди хлопот – даже страшно подумать. Надо перестраивать всю жизнь и при этом соблюсти все формальности. Карточки, служба, военкомат, паспорт, прописка и прочее. Друзья оценивают мой шаг по-разному: от дурака, до молодца. Я смотрю на это так: либо воинская карьера (чины, ордена, почет и проч.), но сутолока и безделье, либо примириться с некоторыми трудностями (хотя их не так уж и много) и заняться наукой всерьез. Выбрал последний вариант. Интересно твое мнение?».

Разумеется, я только приветствовал его решение.

Заканчивая письмо, он повторяет свое требование о необходимости более тщательных поисков клещей, и «... мою ругань расценивай, как дружеский совет на всякий случай. И не вздумай обижаться, это уж у меня стал такой сварливый характер».

Правда, вскоре он все же признал бедность фауны анальгин в ДГЗ. Так, уже 14.7.47 он пишет: «Спасибо за клещей. На глухаре оказался тот же вид, что и на всех добытых тобой куриных. Странно и интересно, что нет больше никаких видов?! В общем – загадочно.

На присланной в прошлом письме вороне (я только теперь понял твой ехидный вопрос: «Какие и сколько?») не было ни черта, кроме двух дейтонимф. Ехидна ты, Ванька, да и только. Нужно было видеть, как я пыхтел над этими, аккуратно приклеенными перьями. Ну, а в общем – спасибо и присылай еще и еще».

Однако впоследствии он опять не раз упрекал меня в недостаточном внимании при поисках клещей.

Конечно, была не только воркотня. Так, 25.12.48 он привел список обследованных мною в ДГЗ птиц (25 видов) и найденных на них и определенных им клещей, и писал: «Материалом ты меня порадовал. Максимально собирай клещей с разнообразных птиц».

Но затем опять и опять повторяет о необходимости более тщательных поисков. Пишет, что, кроме найденных мною на тетеревиных 4-х видов клещей на них могут быть еще 4 вида: «… на воркотню не обращай внимания, но перечисленные виды надо найти».

Вероятно, частично он был прав. Когда долго ничего не попадается, то внимание ослабевает. Я написал об этом Воле и получил в ответ возмущенное письмо: «Твоя фраза»... тут и руки опускаются «меня удивила и возмутила до глубины души! Вспомни лучше слова нашего Патрона: «Если нет, надо еще лучше искать и найти».

Вероятно, для того, чтобы подтолкнуть меня к более тщательным поискам, Всеволод Борисович назвал один из найденных мною на мухах-кровососках видов клещей в мою честь: «Myialges oligeri W. Dub.»– письмо от 10.7.49.

Такая наша переписка, с неизменными просьбами в каждом письме собирать клещей, продолжалась все пять лет моей работы в заповеднике. Иногда Воля писал, что хотел бы побывать у меня, но... «Приехать к тебе был бы рад, очень рад, но, увы, «грехи не пускают». Ведь Маруся в Астрахани, а Еленка со мной, надо воспитывать, везти на дачу и проч. Канитель» – письмо от 29.6.49.

В 1951 году я перешел на педагогическую работу – стал зав. кафедрой зоологии Чувашского пединститута в Чебоксарах. Здесь у меня уже не было возможности производить сборы клещей, и просьбы о них из писем Всеволода Борисовича исчезли. Но активная переписка продолжалась, и когда я пожаловался ему, что для занятий наукой теперь совершенно нет времени, он сразу же, 20.9.51 написал мне: «Науку, конечно, жаль. Вряд ли ты, однако, прав, утверждая, что расстался с ней полностью. Пройдет время, наладятся занятия, и ты вполне сможешь наладить исследования. Совмещать будет трудно, но возможно!».

Он, конечно, был прав. И, когда у меня появилась возможность заняться наукой, он проявил к этому самое пристальное внимание. Безмерно любя своих, как он называл их «милых крошек» – анальгин, он и мне предложил заняться какими-нибудь клещами. И мы с ним остановились на амбарных клещах. Всеволод Борисович предложил детальную программу исследований. Основное внимание было уделено экспериментальным исследованиям изменчивости клещей под влиянием различных физических факторов. Я начал было работу, добыл кое-какое оборудование, посуду. Однако, когда я, по совету Всеволода Борисовича, проконсультировался с ведущим специалистом в области подобных экспериментальных исследований, Г.С. Ушатинской, то понял, что мне задуманную работу выполнить невозможно. Для этого, прежде всего, нужно было иметь не эксикатор с бюретками на письменном столе, а хорошо оборудованную лабораторию, а главное – этому надо было отдать все рабочее время, а не свободные от педагогики часы. Поэтому, мне пришлось ограничиться лишь выявлением фауны амбарных клещей в ЧАССР.

Всеволод Борисович очень сожалел и еще долго пытался уговорить меня «преодолеть надуманные трудности». А когда я, все же, пренебрег его советами и стал заниматься насекомыми, он продолжал живо интересоваться моей работой, помогая, в чем мог. А когда у меня появилась возможность посылать студентов в экспедиции, в частности, в Астраханский заповедник, Всеволод Борисович снабдил их рекомендательным письмом и наметил темы исследований.

Сам Всеволод Борисович все это время был загружен всяческой работой сверх головы. Еще в 1947 году, вскоре после освобождения от военной службы и поступления в ЗИН, он сдал оппонентам на отзыв свою докторскую диссертацию. «Даже самому не верится до чего смог докатиться» – писал он мне 10.11.47. А в декабре уже состоялась защита и прошла очень успешно. Вот, что писал мне Всеволод Борисович 05.01.47: «Могу похвастаться! 26 декабря в ЗИНе состоялась моя защита. Прошла она очень хорошо. Оппоненты – Павловский, Догель, Захваткин, Соколов и Стрелков дали поистине блестящие отзывы. Они, собственно, были не отзывами, а восхвалениями (было обидно!) работы и ее автора. Голосовали единогласно. Но приятно было услышать хорошую оценку большой работы (Догель назвал ее «мастодонтом »), 700 стр. текста, в которую я вложил столько труда и любви».

Сразу же после защиты Всеволод Борисович был назначен зам. директора ЗИН по музею. Об этом он писал мне: «...Работаю с еще большим рвением, чему несколько мешает музей. Это дело тоже интересное, но берет массу времени». И в заключение: «Собирай Analgesoidea! Это так теперь названа мною вся группа перьевых клещей (надсемейство). Вообще от системы их ничего старого не осталось. Все переделал! Вообще полная революция на пользу милых крошек!».

Таким образом, мы видим, что, хотя анальгины были, безусловно, основной любовью Всеволода Борисовича, его научные интересы не замыкались на них, они были гораздо шире. За работу в музее он взялся со свойственной ему энергией и сразу приступил к коренным преобразованиям.

В то время в нашей прессе, много говорилось об отрыве науки вообще, а академической в особенности, от запросов практики. Всеволод Борисович учел это, и вскоре в музее появились чучела домашних животных.

Затем, по инициативе Всеволода Борисовича и при его непосредственном участии, в музее появились большие витрины, в которых животные были представлены как бы в естественной обстановке – так называемые биогруппы. При этом, Всеволод Борисович вникал в самые мелкие детали работы: каково должно быть расположение животных в такой биогруппе, какие позы им следует придать, и даже каково должно быть положение различных частей тела – например, бивней у мамонта.

Эти биогруппы чрезвычайно оживили музей, и посетители стали подолгу задерживаться возле них.

Много сил и средств пришлось затратить и при проведении чисто внешней, «косметической» приборки музея. К этому времени многие экспонаты обветшали, выцвели, пояснительные надписи и этикетки устарели и требовали замены. При огромных масштабах музея даже на эту, относительно простую работу, требовались большие средства, и добывать их приходилось с большим трудом, с тратой нервов. Однажды, в разговоре со мной, Всеволод Борисович сказал: «Вот – этикетки, их надо все менять, Значит, надо 100 тысяч, – а где их взять?». Я удивился: почему так много на такую ерунду?

«Каждая этикетка – единственная и неповторимая, массовым тиражом их не получишь, каждую надо делать отдельно. Одна стоит рубль, а всего их 100 тысяч».

В то же время Всеволод Борисович нисколько не уменьшил объем своих занятий наукой. Уже в 1952 году он сдал для печати 2-й том своей монографии о перьевых клещах. Ежегодно в печати появлялось несколько его статей, чаще по паразитологии, но также и по различным другим разделам зоологии. Так, он участвует в составлении учебного пособия «Кролик» (им написана анатомическая часть).

Занявшись организацией в музее особого мамонтового зала, он увлекся им, стал зам. председателя комитета по изучению мамонтов и участвовал в написании нескольких статей по ископаемым хоботным. Неоднократно бывая и работая в прежние годы заповедниках, Всеволод Борисович продолжал интересоваться ими и всей природоохранной деятельностью. Будучи зам. председателя комиссии по охране природы АН СССР он активно участвовал в восстановлении сети заповедников и в налаживании в них научной работы.

Когда же он успевал делать все это?

«Дни, по-прежнему, трачу на музей, а вечера и, по возможности (если Маруся прозевает), ночи на науку» – письмо от 20.9.51.

Конечно, такая гигантская и напряженная работа не могла не сказаться: характер у Всеволода Борисовича стал постепенно изменяться: раньше спокойный и выдержанный, он стал очень нервный и раздражительный. В результате отношения его с некоторыми сотрудниками ЗИНа стали портиться. И, как обычно бывает в таких случаях, те или иные нелестные мнения высказывались не прямо ему, а за его спиной. Об этом поведал мне наш общий друг, А.А. Стрелков. В письме от 05.01.53 он писал мне: «Всеволод, в общем-то, в грустях: до сих пор не сдан в печать его том «Фауны», дело длится уже больше полугода, а с места не сдвигается. Он это расценивает – и совершенно справедливо – как отрицательное отношение к себе. Народ его, действительно, недолюбливает, и показывает это разными способами».

Все это, и, в первую очередь, вероятно, гигантская работа «на износ», привело к тому, что летом 1954 года его поразил жестокий инфаркт, сваливший его прямо на улице, в Москве, где он был в командировке.

По выходе из больницы Всеволод Борисович лишь на некоторое время снизил темп, но вскоре опять стал работать с прежней нагрузкой. Так, в письме от 17.08.54, А.А. Стрелков писал мне: «Не знаю, есть ли у Вас сведения о Всеволоде. Явно оправился – за лето написал изрядно. Понарисовал всяких своих клещей, к концу года будет еще том «Фауны». С осени, вероятно, сможет вступить в строй, хотя и не в Музей, а в лабораторию. Сердце зажило, а вот бесится и нервничает страшно».

В письме от 03.10.54 А. А. Стрелков продолжает: «Волька, в общем, оправился, начал служить, освобожден от заведования Музеем и состоит старшим научным сотрудником отдела паразитологии. Очень нервный и вспыльчивый стал, однако».

Вскоре я и сам получил возможность увидеть, что Всеволод Борисович стал далеко не прежний веселый Волька.

Занимаясь систематикой, Всеволод Борисович неизбежно сталкивался и с вопросами видообразования. Первоначально, будучи верным учеником Догеля, он полностью стоял на дарвинских позициях. Но после известной сессии ВАСХНИЛ 1948 года многие ученые стали разделять взгляды Лысенко. Всеволод Борисович не принял их безоглядно, как это сделали многие, но задумался над ними. Еще в конце 1948 года он писал мне: «Слушал Лысенко, Авакяна, Опарина и других. Очень интересно, но многое надо теперь дораздумать, переварить, понять»– письмо от 29.10.48.

И вот, в 1953 году в Зоологическом журнале появилась статья В. Б. Дубинина «Понятие о виде в зоологии ». В 1954 году я начал читать курс дарвинизма и, конечно, статья Всеволода Борисовича привлекла мое внимание. Прочтя ее, я увидел, что в ней Всеволод Борисович явно льет воду на мельницу Лысенко. Я написал ему об этом. Он ответил: «Люблю откровенность. Хорошо, хоть материшься ты прямо, с плеча, а то иные тоже матерят, но при этом пытаются льстить еще. Сие особенно противно. Что касается моей статьи, то известно, что «о вкусах не спорят». Я всегда, конечно, и в данном случае, пишу искренне, но не «коленопреклоненно». Пишу неверно, ошибаюсь? – возможно. Критические замечания для меня весьма дороги, но при условии, если они дельные, основаны на каком-то материале и проч.»– письмо от 20.03.55.

Поскольку речь шла не о вкусах, а о научных воззрениях, я написал ему соответствующее письмо. Он быстро ответил (29.04.55): «Получил твои критические замечания, благодарю за откровенность. Интересно, что почти одновременно с твоим письмом получил письмо от профессора Левашева (Молотов), он, наоборот, воспевает мои представления о виде, которые приняты были на докладе в Обкоме. Кому верить? Прежде, чем давать пояснения, хотел бы познакомиться с твоей концепцией вида».

Я тотчас написал ему и с интересом ждал ответа. Однако таковой удивил и разочаровал меня. Всеволод Борисович не стал ни опровергать мои взгляды, ни защищать свои, а написал коротко: «Дискуссию о виде надо прекратить, ибо ты играешь краплеными картами. Твоя ругань дешево стоит, ибо за ней, кроме досужих рассуждений, ничего нет, а философствовать в 1955 году во много раз проще, чем в разгар реакции, да по началу, а не по проторенным тропам»– письмо от 24.05.55.

Вероятно, насчет философствования и «досужих рассуждений» он был прав, так как собственного материала, в отличие от него, у меня не было. Все же, я недоумевал, почему он так резко оборвал этот спор. Я написал об этом А.А. Стрелкову, приложив копии своих писем к Всеволоду Борисовичу. Полученный от Стрелкова ответ мне все разъяснил. Стрелков писал 05.06.55: «...Насчет Ваших писем к Всеволоду. Я их прочел с сознанием полной Вашей правоты. Всеволод товарищ увлекающийся, и в тот момент, под влиянием всеобщего славословия, бесспорно, устоять не смог. Бог с ним. Он очень расстраивается и нервно реагирует на все, это последствия его инфаркта и растравлять его не следует во избежание рецидива. И так он бесится все время по разным поводам и без поводов».

Получив это письмо, я, конечно, прекратил всякие упоминания о злосчастной статье, и наша переписка с Всеволодом Борисовичем приобрела прежний дружеский характер.

Однако оказалось, что поводов для расстройства, и весьма существенных у Всеволода Борисовича было предостаточно. Завистники и недоброжелатели продолжали уколы в спину. В письме от 02.07.55 А.А. Стрелков писал мне: «Новую «Акарологию» видели? Там замечательно в предисловии среди работ русских не оказалось совсем публикаций по перьевым клещам. Здорово получилось, по форме – особенно полное собр. соч. Брегетовой. Можете себе представить, как кипятился человечек – Всеволод то есть ».

Все же, находясь вдали от Ленинграда, я не вполне представлял себе, каковы масштабы этого недоброжелательства по отношению к Всеволоду Борисовичу. Я думал, что дело ограничивается ухудшением отношений с некоторыми сотрудниками, а начальство, прежде всего Е. Н. Павловский, по-прежнему ценит его.

И вот, в 1957 году я написал статью о слепнях, которую хотел попробовать напечатать в Докладах АН СССР, так как там печатали быстро. Но для этого требовалось, чтобы статья была представлена академиком. И я послал эту статью Всеволоду Борисовичу, с просьбой просмотреть ее и, если он найдет, что все в порядке, то передать ее на отзыв Павловскому, вместе с моим письмом к тому. В письме, кроме просьбы об отзыве, я упоминал, что Дубинин статью прочел и одобрил. В ответ Всеволод Борисович написал мне: «Твое письмо я генералу не передал, так как упоминание фамилии Дубинин имеет репеллентное действие, вроде красной тряпки на быка!»– письмо от 07.04.59.

Немудрено, что при таком отношении к себе со стороны начальства работать спокойно было трудно, и нервы у Всеволода Борисовича совершено расшатались. А в соединении с той огромной рабочей нагрузкой, которой он продолжал придерживаться, это и привело вскоре к преждевременной гибели этого замечательного ученого и прекрасного человека.

Упомянутое его письмо ко мне было предпоследним. Еще он написал мне 17.04.58 коротенькое письмо, в котором указал, что обращаться к генералу следует гораздо более почтительно, чем это сделал я.

А в мае 1958 года я получил известие о кончине Всеволода Борисовича.

Так буквально «сгорел на работе» этот полностью увлеченный наукой человек...