Калабухов Н.И. — различия между версиями

Материал из Вики Птицы Чувашии
Перейти к: навигация, поиск
(Новая страница: «НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ КАЛАБУХОВ (1908 – 1990) Родился в 1908 году. В 1926 году поступил на биологичес…»)
 
 
Строка 1: Строка 1:
 +
'''Из воспоминаний [[Олигер И.М.|И.М. Олигера]].'''
 +
Олигер И.М. Славная десятка. Мои друзья - зоологи // Научные труды Государственного природного заповедника "Присурский". - 2010. - Т. 23. - С. 16-91.
 +
 
НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ КАЛАБУХОВ (1908 – 1990)
 
НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ КАЛАБУХОВ (1908 – 1990)
 
   
 
   
 
 
Родился в 1908 году. В 1926 году поступил на биологическое отделение физмата МГУ. Еще, будучи студентом, занимался экологией грызунов и их значением в эпизоотиях чумы. С 1934 по 1936 годы работал ассистентом на кафедре зоологии позвоночных Ленинградского государственного университета, где читал курс экспериментальной экологии. Во время Великой отечественной войны сначала служил простым рядовым бойцом, а с 1943 года возглавлял организацию борьбы с мышевидными грызунами. После войны защитил докторскую диссертацию. Работал сначала в противочумном институте «Микроб» в Саратове. Затем в 70-е годы – во Владивостоке в Дальневосточном филиале АН СССР.
 
Родился в 1908 году. В 1926 году поступил на биологическое отделение физмата МГУ. Еще, будучи студентом, занимался экологией грызунов и их значением в эпизоотиях чумы. С 1934 по 1936 годы работал ассистентом на кафедре зоологии позвоночных Ленинградского государственного университета, где читал курс экспериментальной экологии. Во время Великой отечественной войны сначала служил простым рядовым бойцом, а с 1943 года возглавлял организацию борьбы с мышевидными грызунами. После войны защитил докторскую диссертацию. Работал сначала в противочумном институте «Микроб» в Саратове. Затем в 70-е годы – во Владивостоке в Дальневосточном филиале АН СССР.
  

Текущая версия на 22:02, 16 октября 2018

Из воспоминаний И.М. Олигера.

Олигер И.М. Славная десятка. Мои друзья - зоологи // Научные труды Государственного природного заповедника "Присурский". - 2010. - Т. 23. - С. 16-91.

НИКОЛАЙ ИВАНОВИЧ КАЛАБУХОВ (1908 – 1990)

Родился в 1908 году. В 1926 году поступил на биологическое отделение физмата МГУ. Еще, будучи студентом, занимался экологией грызунов и их значением в эпизоотиях чумы. С 1934 по 1936 годы работал ассистентом на кафедре зоологии позвоночных Ленинградского государственного университета, где читал курс экспериментальной экологии. Во время Великой отечественной войны сначала служил простым рядовым бойцом, а с 1943 года возглавлял организацию борьбы с мышевидными грызунами. После войны защитил докторскую диссертацию. Работал сначала в противочумном институте «Микроб» в Саратове. Затем в 70-е годы – во Владивостоке в Дальневосточном филиале АН СССР.

Познакомился я с Николаем Ивановичем в 1937 году. Он тогда вел в Ленинградском университете курс экспериментальной экологии, и я стал посещать эти занятия. Калабухов оказался молодым человеком (всего на год старше меня), высоким, немного сутулым, очень подвижным и живым. Занятия вел очень живо, увлеченно, с одновременным показом многих приспособлений и приборов.

В 1939 году, после окончания университета, я стал работать в Биологическом институте университета, в Старом Петергофе. У Калабухова там были какие-то экспериментальные установки, и мы стали видеться довольно часто. Общение проходило в неформальной обстановке. Живо обсуждались самые различные события текущей жизни, и оказалось, что Николай Иванович был очень остроумным, ироничным и часто даже язвительным человеком.

После моего увольнения в апреле 1940 года из института отношения наши прервались и возобновились лишь в 1943 году, в конце зимы, в Москве. В то время я был рядовым слушателем Военной Академии хим. защиты РККА, и очень тяготился, как своим тогдашним положением, так и предстоящей вскоре военно-химической деятельностью. И вот, во время одного из краткосрочных отпусков в город, будучи у А.Н. Формозова, я узнал от него очень интересные вещи. Оказалось, что недавно в армии была создана зоологическая служба, во фронтовых сан. эпид. лабораториях появилась должность зоолога, – все это в связи с эпидемиями туляремии, прокатившимися по фронтам в 1942 году. Одним из руководителей этой службы является Калабухов, он ведет подбор кандидатов на должности фронтовых зоологов, и, если меня это прельщает, то мне надо обратиться к нему. И я отправился к Калабухову.

Николай Иванович встретил меня очень приветливо и сказал, что постарается устроить мой перевод из хим. Академии на место фронтового зоолога. Однако прошло несколько недель, прежде чем это осуществилось: сначала «химики» не хотели отпускать меня. На соответствующий запрос из отдела кадров Главсанупра в отдел кадров Главхимупра оттуда ответили: «Он – химик и останется химиком» – «А если он нам очень нужен?»– «Обойдетесь». Тогда составили письмо, в котором сам начальник Главсанупра, генерал-полковник Смирнов просил начальника Главхимупра отпустить меня. Ну, когда один высокий генерал просит другого высокого генерала, да еще о такой малости, как перевод простого солдата, то, разумеется, отказа быть не может. Так что, прожив в волнительной неизвестности недели две, я, наконец, был вызван в канцелярию Академии, где мне вручили пакет с предписанием отправиться к новому месту службы. И я отправился в Главсанупр. Но, оказалось, что в армии порядки далеко не таковы, какими они всегда изображались: меня дважды засылали не туда, куда нужно, где зоологи уже были. Лишь в мае 1943 года я был, наконец, утвержден в должности зоолога санитарно-эпидемиологической лаборатории Калининского фронта.

Вскоре же я получил первое задание: приказ отправиться в один из участков тыла нашего фронта и провести там сбор иксодовых клещей. Одновременно я получил письмо от Калабухова, где он говорил о том же: обнаружены случаи клещевого энцефалита, надо собрать и произвести определение клещей. С этого момента началась наша переписка, длившаяся до конца его жизни. У меня сохранились 42 его письма; они дают хорошее представление о многих сторонах личности Николая Ивановича. Писаны они очень живо, торопливо – как и все, что делал Николай Иванович. Но, благодаря этой торопливости (некоторые слова иногда он обрывал недописанными) и общей неразборчивости почерка, письма эти приходилось всегда перечитывать несколько раз, прежде чем вполне уяснялось их содержание. Зачастую многие слова приходилось лишь угадывать по общему смыслу, да и то некоторые так и оставались не разобранными. Однажды я написал ему об этом, но в ответ получил едкую отповедь, что «чья бы корова мычала, а моя бы молчала», так как мой почерк тоже весьма далек от идеала.

Попробую прокомментировать их, расположив в хронологическом порядке.

В письмах военного периода сначала шли рассуждения о моей работе, затем следовали сообщения об общих знакомых. Так, в письме от 11.11.43 он писал: «Очень рад Вашим наблюдениям за вариациями в окраске грызунов. В период массового размножения в 1932 – 33 гг. я это отметил тоже». Далее следовала длинная цитата из его статьи и пожелание продолжать эти наблюдения. В заключение следовали сообщения о гибели Шульпина (Ленинградского орнитолога) и о переводе Дубинина (Ленинградского паразитолога) из армии в Военно-медицинскую академию.

В январе 1945 года я написал Калабухову, что один из работников нашей СЭЛ перешел на работу в какой-то секретный военно-медицинский институт и зовет меня туда же, но я отказался – не хочу работать в секретном учреждении, а после войны хотел бы опять работать в заповеднике. В ответном письме от 20.02.45. Николай Иванович первым делом сообщил, что в том самом месте, где я ловил грызунов в 43 году, выделен вирус из грызунов и из блох. Далее он писал: «Конечно, будущее Ваше предугадать трудно, но я бы, все же, на Вашем месте, подумал о древнем русском городишке, где, все же, будет интереснее работать, чем подвизаться после войны в гарнизоне какого-либо «штатника», или Инстербурга. Правда, может быть, поедете в места более интересные для зоолога, но это тоже надолго. Во всяком случае, думать Вам о заповеднике бессмысленно, так как не освободят, даже если бы Макаров и захотел, а при его характере он и побоится ходатайствовать».

(Примечание: Макаров – зам. начальника Главного управления по заповедникам).

Эти рассуждения Николая Ивановича были весьма логичны. Я все же отказался от секретного института и, как оказалось впоследствии, не прогадал. Из армии мне удалось все же, хотя и с трудом, освободиться, а попади я в этот институт, думаю, это было бы еще труднее.

В конце письма, как всегда, известия об общих знакомых: что виделся с Я.Д. Киршенблатом, который был в Москве проездом; что у А.Н. Формозова возникли какие-то трения с Матвеевым, и «... это выходит боком аспирантам – в частности, Наташу Туликову Матвеев и Сергей Иванович, кажется, «зарезали» на экзамене, и т. п. Вот Вам и здесь война!».

На этом переписка наша прервалась и возобновилась лишь в 1947 году, когда я стал работать в Дарвинском заповеднике. Калабухов к этому времени стал заведующим кафедрой экспериментальной экологии в Харьковском университете. Я написал ему о себе; написал также, что природа здесь победнее, чем в Мордовии (где я работал до войны); в заключение спрашивал, правда ли, что он летом побывал в санатории на Кавказе – и не наловил ли он там своих любимых желтогорлых мышей?

Николай Иванович откликнулся немедленно. В письме от 27.11.47 он написал: «Могу Вас успокоить, что, живя на курорте, мышей я не ловил, но, вот, сотни три Helix для опытов по летней спячке, что ведет у меня одна студентка, все же привез».

Очень характерно для Николая Ивановича: и на курорте не забывать о науке.

Далее он писал: «Ваше пренебрежение местной природой и фауной, по-моему – результат недопонимания того, что ряд вещей лучше изучать не в зоне оптимума вида, а на границе его ареала, а здесь у нас как раз кончается граница целого ряда таежных форм, и очень, по-моему, может дать много для понимания особенностей таежных форм».

В октябре 1948 года я поздравил Николая Ивановича с наступающими праздниками, послав ему стандартную цветную открытку. На обороте ее я написал, что после прошедшей сессии ВАСХНИЛ многие биологи были уволены, что некоторые даже впали в панику, так как не могут найти места; выражал надежду, что у него все в порядке, поскольку в провинции, все же, легче отсидеться.

В ответ Николай Иванович прислал мне крайне раздраженное письмо. Уже обращение было не как обычно «дорогой», а «уважаемый». Но далее текст был совсем не уважительный.

«Уважаемый Иван Михайлович!

Много раз за эти десять лет знакомства с Вами я убеждался, что Вы – типичный конъюнктурщик (как, впрочем, многие из Ваших сверстников). Но не думайте, что и другие тоже таковы. И не потому, что я «вдаюсь в панику», а просто потому, что я всерьез думаю при современной ситуации уходить на исследовательскую работу, перейдя целиком в НИИ Биологии. Сейчас я только вернулся из трехдневной экскурсии на биостанцию. И как там хорошо! Кроме моих мышей там сейчас много вальдшнепов, куропаток, свиристелей. Вот я и буду руководить тремя сотрудниками отдела экологии и несколькими дипломниками, и, читая курсы общей экологии и вредных млекопитающих, не мучить себя выколачиванием 540 часов, положенных зав. кафедрой. На лето поеду в степь, где много сайги и стрепетов, заниматься грызунами и связанными с ними инфекциями.

Так что, я, в отличие от других, не думаю, во что бы то ни стало, отстаивать свое реноме преподавателя, а предпочитаю уйти на исследовательскую работу». (Хорошо, что такая работа нашлась – для некоторых долгое время не было никакой).

«Ваша бесцеремонность, особенно сказывающаяся в том, что Вы пишете на открыточке, на этот раз превзошла себя. Писать там «не впадать в панику», «у вас там отсидеться легко» – мог бы, конечно, только идиот или недруг: ведь, вся наша почта лежит на столике у швейцара университетского дома, по квартирам ее не разносят.

Н. Калабухов «

Не помню, что я ответил ему, но переписка наша прервалась и возобновилась лишь в 50 м году, когда в феврале я неожиданно получил от него письмо. Обращение прежнее – дорогой».

«Дорогой Иван Михайлович! Боюсь, что наша переписка заглохла не по моей вине. Просто Вы ориентируетесь «верхним чутьем», как и Ваш директор ».

Далее следовали пространные обвинения в адрес Ю.А. Исакова за то, что тот не шлет ему оттисков своих статей, хотя, по мнению Николая Ивановича, использует его идеи.

«Ну, это все обычное брюзжание, да еще сейчас, когда я, следуя Вашему совету, данному лет семь назад, лег к хирургам в клинику. Во время поездки в Крымский заповедник – олени, муфлоны, орлы и, конечно, желтогорлые мыши! – обнаружил в паху опухоль. Завтра ее вырежут и скажут, рак это, или так себе ».

Теперь об «установке» (дело в том, что, еще до нашей размолвки, я писал ему, что хотел бы выяснить, какова активность сидящей на гнезде глухарки, но не знаю, как осуществить нужную «установку». Тогда он мне не ответил, а теперь вспомнил и далее в письме детально описывает установку и даже приводит рисунок).

«Пишите! Даже в случае метастазов я еще, надеюсь, с полгодика проваландаюсь и поэтому еще чем-то смогу быть полезным напоследок. Ваш Н. Калабухов».

После этого следовал еще большой постскриптум с дополнительными указаниями на установке записывающего прибора.

Уже через месяц, 2.03.50 Николай Иванович пишет: «Опухоль оказалась безобидной кистой.

Рад, что Вы наладите свой аппарат для глухаря; надеюсь, что схему пришлете (в деталях) мне; я включу ее, со ссылкой на Вас, в практикум».

Характерная стремительность Калабухова: он вообразил, что у меня уже все готово, остается только собрать и наладить установку. Между тем, я писал ему лишь, что постараюсь, но у меня еще не было не только ни одной детали, но еще и не было найдено ни одного гнезда глухаря. Когда же я серьезно задумался над этим, то понял, что предложенная Калабуховым схема неосуществима – дикая птица совсем не то, что курица на гнезде. А Калабухов имел дело с животными в клетке.

Заканчивая письмо, Николай Иванович писал:

«Жаль, что Вы не читаете руководящих статей в периодической литературе. Надо ориентироваться в веяниях в науке! Вот, Всеволод, видимо, прекрасно ориентируется, тем более что сидит около руля зоологической науки! Кроме статьи, о которой Вы писали, в 1-м номере 3. Ж., он написал прекрасную статью по материалам двенадцатилетней давности (вот где, оказалось, были скрытые стихийные мичуринцы) о превращении одной формы чесоточных клещей в другие».

Речь шла о В. Б. Дубинине, который, действительно, одно время склонялся к мысли о возможности скачкообразного превращения видов.

В начале 1951 года в Киеве состоялась зоологическая конференция; дух на ней господствовал мичуринский. Выступивший с докладом Ю.М. Ралль «громил» антимичуринцев, в том числе Формозова и Калабухова. Попросивший затем слова для краткой справки Калабухов дал отповедь Раллю и закончил свое выступление словами: «Очевидно, что предыдущий оратор смотрел на мою статью так же, как известное домашнее животное на новые ворота ». В зале раздался смех, а сидевший неподалеку от меня В.П. Теплов громко спросил: «Кто это? Осел?». – «Нет – баран» – поправил я.

С осени 1951 года я стал работать в Чебоксарах. Узнав, что и Калабухов ушел из ХГУ и стал работать в Астрахани, я написал ему, спрашивая, не является ли его уход из ХГУ следствием его выступления в Киеве? Он ответил: «Увы, у Вас память, видимо, ослабевает. Ведь, в Киеве не Ралль и К ° меня «затравили», а я их отругал последними словами».

Об уходе из ХГУ я думал уже давно. Будучи в январе в Москве, я добился в МВО разрешения на уход, мотивируя это тем, что, с выходом моей книги «Методика эксперим. Исследований» (она сдана в печать) каждый дурак, читающий по-русски, сможет заменить профессора Калабухова».

Далее он пишет, что ему были предложения от ставропольцев и ростовчан, но первые успели взять Кучерука, а съездив в Ростов, «... я решил, что корпеть за столом зав. отделом и не видеть степь большую часть года не стоит, и обосновался в Приволжье.

Живу в маленьком домике, по неделям провожу в степи. В лаборатории накопляются помаленьку разные приборы, а в природе ставлю опыты на тысячах гектар и вообще чувствую себя свободным от педагогики, студентов и избытка заседаний. Посылаю Вам книжечку по эксперим. экологии – хотя Вы и не дурак (а скорее хитрец), но она может и Вам пригодиться».

Я поблагодарил его за книгу и написал, что еще не пригляделся, чем можно заняться на новом месте. Он немедленно (письмо от 11.11.51) ответил. Упрекнул меня сначала в хитрости: «Вы делаете вид, что забыли, как еще два года назад запрашивали меня о том, как изучать активность птицы на гнезде, и как я Вам тогда подробно ответил по этому поводу. Неужели Вы стали профессорски рассеянным, как только получили место зав. кафедрой? Неужели Вы так ничего и не сделали?

Конечно, в зоне тайги, где Вы живете, можно многое сделать, но я бы Вам порекомендовал, как и Формозов, делать что-либо такое, что можно сочетать с экспериментами в лаборатории, ибо времени для работы в природе будет мало. Не взяться ли Вам за экологическую паразитологию – за вечную проблему единства организма и среды, и, прослеживая сезонные изменения у какого-либо из Ваших массовых видов птах (хотя бы куропаток), одновременно заняться изучением изменений в неволе при разных условиях содержания».

Эти рассуждения показывают, что Калабухов не представлял, что его предложения для меня совершенно неприемлемы: нет условий для добычи массового материала, а содержание диких птиц в неволе само по себе огромное трудное дело, даже без экспериментов над ними.

Не желая раздражать Калабухова, я написал ему, что предложения его невыполнимы, прежде всего, из-за отсутствия места – и это тоже было правдой: кафедра тогда ютилась в двух крошечных комнатушках. Но Николай Иванович ответил, что «ссылка на отсутствие места – сущая ерунда. Просто Вы – лентяй и лодырь. Много ли нужно места для десятка куропаток и рябчиков?».

В начале 52 го года я написал Николаю Ивановичу, что, возможно, в Чувашии актуальным объектом изучения могли бы стать хлебные клещи, но, вероятно, лабораторная работа с ними будет очень трудна. Николай Иванович сразу откликнулся (05.03.52) и подробнейшим образом описал нужную установку и методику работы, а также привел и список литературы. И я начал собирать установку. Однако, поговорив затем со специалистами, я понял, что эта тема мне не по плечу: нужна не маленькая установка на письменном столе, а хорошая лаборатория, а главное – надо полностью отдать себя этой работе, а не заниматься ею лишь в свободное от учебных занятий время. Я написал об этом Калабухову. Он ответил не сразу.

25.06.52 он писал: «Не думайте, что я молчал оттого, что возгордился. Просто я вертелся как белка в колесе. 5000 га опытных угодий. С 4-х утра и до 12 ночи заботился обо всем, начиная с воды для людей, и кончая бензином для самолетов».

А пишет из Тбилиси, где находится в однодневной командировке: «Встал рано и, пока хозяева спят, решил ликвидировать свои «долги» по переписке ». (Характерно для Николая Ивановича: даром времени не терять).

Далее он опять указывает литературу по клещам и называет людей, к которым следует обратиться за помощью. Но в заключение пишет: «А вообще Ваши хлебные клещи не по душе. Вот сейчас, после вчерашней защиты, я порекомендовал бы Вам дубового шелкопряда».

Далее он пишет, что если я сумею выяснить условия, нужные для выкармливания гусениц не как принято – в природе, где у них большая смертность, а на стеллажах, то через год – два у меня будет докторская диссертация.

«Не думайте, что я пьян от хорошего вина, которым меня поили вчера».

Я опять сослался на отсутствие помещения и в ответ получил следующее: «Как Вы были лентяй, таким и остались. Как можно откладывать дело с шелкопрядом! Или Вы точно следуете рецепту для кандидатов: 30 минут стыда (пока выступают оппоненты) и 10 лет спокойной жизни (когда начнут требовать докторскую)».

Далее следовали горячие убеждения «хотя бы попробовать».

Но дело было не в лени, а в нежелании заниматься экспериментальной работой именно летом, в свободное от учебных занятий время. Я так и написал Калабухову.

«Вы правы, – написал он 20.02.53. Интереснее работать с объектом, с которым можно возиться в течение учебного года – шелкопряд для этого не подходит». Далее следовали пожелания продолжить работу по паразитам куриных птиц, но непременно с добавлением экспериментов.

В 54 году мы обменивались текущей информацией: кто и где побывал, кого видел из общих знакомых, над чем работает.

В начале 55 года вышел мой «Определитель позвоночных », и я послал его Николаю Ивановичу. 25.05.55. он написал мне: «Спасибо за книжку! Пособие очень полезное. Я еще не успел разобраться в нем, чтобы найти что-либо достойное критики, но, если это и окажется, как всегда в любой книге, да еще в первом издании, то это не сможет ее умалить, как, буквально, откровение для школьников и учителей, не имевших до сих пор таких доступных пособий».

Пишет, что за истекшее время много ездил: побывал на конференции в Киеве, в феврале работал в пустыне в Туркмении, в марте у себя в Астраханской области, сейчас опять едет в Туркмению на месяц.

При просмотре кровяных мазков от разных видов грызунов обнаружилось, что один вид сильно заражен разными кровепаразитами и в Туркмении, и в Астрахани, а другой родственный и там и тут стерилен.

На конференции в Киеве встретил И. Громова «и вспоминал доброе старое время в ЛГУ при Д.Н. Кашкарове».

«С интересом прочитал в № 10 «Вестника ЛГУ» дискуссию о виде и сделал заключение, что Юрочка Марков как был ортодоксом и губителем еретиков, таковым и остался».

Я написал ему, что сам сделал доклад о проблеме вида. Он очень одобрил это, удивившись, как это я решился на такое «рискованное дело».

Одновременно я написал ему, что хочу немного заняться экологий грызунов: сравнить активность разных видов. Он очень обрадовался – «нашего полку прибыло» – и прислал подробные указания: какие виды следует взять и на что обратить внимание.

Я сделал кое-какие наблюдения, использовав модифицированную мной установку. В феврале 56 года я сообщил о полученных данных Калабухову, приложив и рисунок установки. Он ответил сразу.

«Получил Вашу заметку, и буду рад напечатать ее в нашем сборнике «Грызуны и борьба с ними».

Далее он сообщил, что внес в статью кое-какие изменения и посылает ее мне обратно для согласования. Но присовокупляет: «чтобы была не копия на паршивой газетной бумаге, а первый экземпляр на приличной, а рисунок - на ватмане. Торопитесь! В конце марта сборник пойдет в печать».

Конечно, я выполнил все требования Николая Ивановича.

12.02.58 он пишет: «Не думайте, что я совсем о Вас забыл, но я все думал ответить Вам, послав одновременно сборник «Грызуны и борьба с ними» № 5, с Вашей статьей, но пока не удалось. Сборник даже датирован 57 годом, но пока еще не вышел.

А. Н. Формозов в одном из писем вспомнил, что Вы сейчас как-то «беспризорны». Думаю, что при Вашей склонности к «dolce far niente» Вы не горюете, что особых хлопот у Вас нет.

Я, как всегда, верчусь, как белка в колесе, создавая вокруг себя суету – дал я людям темы, которые потом ложатся тяжелым грузом на мою шею, а уж приходится их «доводить до кондиции». Правда, все же за десять лет с демобилизации выпустил 6 кандидатов, да еще 4 закончат в 58-59 гг. Но боюсь, что половина из них стремилась к этому из меркантильных соображений».

Я написал Николаю Ивановичу что, вероятно, начну заниматься насекомыми, несмотря на то, что работа с живыми возможна только летом. Он сразу ответил.

«К сожалению, подарить Вам новую «Спячку животных» (1956) пока не могу – у меня их осталось всего 2 штуки – «н. з.», но буду иметь в виду при поездке в Москву, где, кажется, ею еще торгуют.

Насчет насекомых Вы не правы: в Московском зоопарке был энтузиаст Щербаков, у которого в неволе жили всякие насекомые. Он написал об этом главу в книге «Московский зоопарк» (1949) – разыщите. Надеюсь, что Вам удастся не только популярные сводки писать, но и наладить лабораторную работу».

Затем следовали пространные рассуждения о том, чтобы мне все же заняться дубовым шелкопрядом.

«Но вся беда в том, что Вы издавна рассматриваете своего саратовского знакомого, как бестолкового чудака, советующего Вам бесполезные вещи».

Осенью, 24 сентября, он написал мне: «Вчера я послал Вам бандеролью 40 оттисков Вашей статьи. Десять я удержал – разослал вместе с другими физиологам (далее приведен список лиц, с указанием, где работают и чем занимаются). Корифеям от зоологии (Формозову, Наумову и т. д.) не послал, так как им вообще пошлют весь сборник».

Все это – яркий пример дотошности Николая Ивановича в вопросах, касающихся науки: если что-то может быть полезно для науки, то он это сделает, даже без всякой выгоды для себя.

В конце письма приписка: «1 августа мне стукнуло 50 и я уже чувствую себя стариком».


К сожалению, письма Николая Ивановича за последующие 20 лет не сохранились. В 1972-77 гг. он работал на Дальнем Востоке, и переписка наша за этот период была очень редкой, а по возвращении его в 1978 году в Астрахань возобновилась с прежней интенсивностью.

В первом же письме от 29.05.78 он сообщил, что, хотя он уже пенсионер, но успел уже даже в этом году побывать на нескольких конференциях и совещаниях. И очень рад тому, что недавно вышел из печати его, как он выразился, «прижизненный некролог«– «Жизнь зоолога».

Я написал, что занят сейчас внутривидовой изменчивостью у саранчовых, и высказал некоторые общие соображения по этому вопросу. Он ответил, что «Хотя новое качество подготавливается разными количественными сдвигами, но оно имеет такие элементы нового, которые выводят его из этой «постепеновщины». И дело не в числе поколений, ибо, если учесть несходство условий среды и конечных факторов, влияющих на отбор и генотип, это может не происходить миллионы лет (какие-либо океанские «стоячие» виды вроде «старины четверонога»), и, наоборот, на фоне пластичности радиации быстро и ярко (мелкие млекопитающие). Поэтому-то Ваше сравнение взглядов Дарвина с «идеями» Лысенко вполне уместно: дело не во времени, а в качестве. Шварц писал – и вполне мудро и разумно – о различии между внутри и межвидовой изменчивостью».

Вскоре я достал «Жизнь зоолога» и написал Николаю Ивановичу об этом. Он сразу прислал мне список опечаток и просьбу: если я могу купить еще, то прислал бы ему несколько штук.

Узнав от меня, что у нас объявлен конкурс на место зав. кафедрой, предлагает своего ученика В. П. Хрусцелевского, который работает в Алма-Ате, но, «жаждет уйти, так как там их выживают свои казахские кадры».

Еще спрашивал, не знал ли я С.С. Шварца, будучи студентом в ЛГУ, и, если знал, то послал бы это в Свердловск (дает адрес), где готовится сборник памяти Шварца. (Очень характерно для Николая Ивановича: если можно чем-то кому-то помочь, то он постарается, хотя бы это лично его совершенно не касалось).

Я написал ему, что Шварца я, к сожалению, совсем не знал, поскольку мы учились на разных курсах. Упомянул я мельком о том, что одна ассистентка нашей кафедры собирается провести какие-то эксперименты (не помню теперь, какие именно) над белыми крысами. Николай Иванович сразу же ответил, что ничего нового она не откроет, а вот, если бы она взяла еще пасюка, да еще хорошо бы, и черную крысу («нет ли у Вас знакомых в Центрально-лесном заповеднике?»), то тогда можно было бы получить интересные данные. И приводит подробное описание клеток, приборов и всего, что нужно для постановки опытов. (Попытки вовлечь меня в экспериментальную деятельность он уже оставил, но, если кого-то можно привлечь, то он постарается помочь, чем может).

В следующем письме 07.01.79 Николай Иванович пишет: «Все мы подходим под определения «конских» пословиц. 1) «Ни коня, ни возу» и «Конь не валялся» – это относится к детям. 2) «Конь о четырех ногах, да спотыкается» – молодежь; что-то делает, но иногда и с «браком». 3) «Укатали сивку крутые горки» – почтенный возраст, вроде Вашего. 4) «Был конь, да изъездился» – вот это – я.

Я, например, сейчас твердо решил писать новое издание не «Спячки животных», а лишь «Спячки млекопитающих», раскрыв и дополнив эту часть интересными новинками по природе и физиологии, и не пытаясь «объять необъятное», против чего бурно возражал Козьма Прутков. Имеющегося материала вполне хватит для 20 п. л. – лимита для таких книг в изд-ве «Наука».

Возможно, что и у Вас «не ладится» с исследованиями потому, что «отвыкли»?

После моего ухода на пенсию заведовать кафедрой в пединституте стала сотрудница кафедры Лидия Григорьевна Сысолетина. Она очень тяготилась этим. Не желая, чтобы на смену ей пришел какой-нибудь совершенно незнакомый человек, я запрашивал своих друзей о возможных кандидатах. Как я уже упоминал, Калабухов сразу предложил своего бывшего ученика, Владимира Павловича Хрусцелевского. После длительных переговоров, наконец, состоялось зачисление его в ЧГПИ. Калабухов был доволен, о чем и написал мне 05.07.79.

В том же письме он писал, что смотрел «Великую отечественную войну» и радовался, что мы оба тоже принимали в ней участие.

Я ответил быстро, сообщив, что уезжаю на месяц, на Алтай, к сыну, в заповедник. Спрашивал, является ли он «чистым» пенсионером, или работает еще где-нибудь? И спрашивал, не подскажет ли он, как бороться с кротами, которые досаждают мне на огороде?

Николай Иванович ответное письмо прислал на Алтай.

Сообщил, что он – чистый пенсионер, получает 160 рублей пенсии. Был случайный приработок в 200 рублей, когда он на противочумной станции обучал какого-то неофита, как определять содержимое желудков у пищух и даже написал для этого краткий определитель. «А сейчас бегаю на станцию 2-3 раза в неделю, контролируя эти исследования, ругаюсь на всяких советах и совещаниях – и все бесплатно».

О борьбе с кротами: «Попробуйте «напитать ядом» (точно Анчар) десятка два земляных червей и раскидать в ходах кротов. Юдин год назад докладывал, что кроты на зимовку запасают червей в камерах сотнями».

В заключение Николай Иванович просит добыть на Алтае десяток бурундуков, с неповрежденными черепами, зафиксировать их и отослать во Владивосток некоему Тиунову, с которым они вместе исследовали бурундуков.

«Так как 1 августа мне будет 71 год, пришлите этот «подарок «Тиунову».

К сожалению, я не смог выполнить просьбу Николая Ивановича, так как большую часть времени в заповеднике провел не в тайге, а в горной тундре, на озере Джулу-Куль, где никаких бурундуков не было. Вернувшись домой, я написал об этом Николаю Ивановичу. Чтобы несколько загладить свою вину, письмо я положил в конверт с рисунком А. Исакова «Бурундук».

Огорченный Калабухов написал, что «...вежливые и обходительные воспитанники ЛГУ всегда достаточно «ушлые» – в буквальном смысле «уходя» от просьб к ним – я знаю давно».

Обида Николая Ивановича стала понятнее после того, как я дальше прочел, что в тех же местах и в то же время побывал еще один ленинградец, который тоже не добыл бурундуков.

Зато конвертом с рисунком бурундука Николай Иванович остался очень доволен и даже положил его в свой «н. з.».

Сообщая далее, что жена Кашкарова отметила свое 99-летие, но ничего не помнит, он написал: «Да, слишком долго жить тоже плохо, и мы с Вами подходим к рубежу, о котором у Махтум-Кули написано довольно горько: «А придет седьмой десяток – в сердце горя отпечаток, тело дряхло, разум шаток...».

Стихи мне очень понравились, но некоторые слова я не смог разобрать и написал об этом Николаю Ивановичу, с просьбой повторить их.

Кроме того, напомнив Николаю Ивановичу о его рекомендации по борьбе с кротами, я просил уточнить, какой яд следует применить, чтобы черви остались живы, а кроты, съев их, подохли, и куда и как вводить яд и т. д.

Николай Иванович ответил 25.10.79. «Конечно, почерк мой плохой. Повторяю.

Махтум-Кули. Человек.


В пятьдесят скудеют силы,

Вяло длится труд постылый.

Где-то реет тень могилы,

Слово слышится – «старик ».

В шестьдесят – одна усталость;

Лишь вздыхать ему осталось:

«Жизнь прошла! Какая жалость!»

И от счастья он отвык.

А пойдет седьмой десяток –

В сердце горя отпечаток,

Тело дряхло, разум шаток,

Как надломленный тростник.

Стукнет восемьдесят – тело

Беспредельно ослабело;

Нету сна и нету дела;

Взор растерян, мутен, дик.

Девяносто! Он не встанет,

Он во двор на миг не глянет,

Руку внуку не протянет –

Смерть взяла за воротник.

Нет, Фраим, признаться прямо:

Жизнь такая – хуже срама.

Будет мерзок сын Ислама,

Если он ста лет достиг!


Я утешаюсь только тем, что, в общем, южане растут и стареют лет на десять позже, чем русаки. А вот Вы – черноглазый и курчавый – не южанин ли по крови?

А грибы собирать, конечно, лучше! И вот, если я будущей осенью доживу и допишу и сдам свою «Спячку», то, на страх Вам, приеду побродить по лесу. Трепещите!

И вот, еще выпала у меня история с червями, о которых Вы пишете (см. Махтум-Кули: «А пойдет седьмой десяток... разум шаток»). Ей-богу, не помню.... Вы что-то путаете, по-моему... И никаких рецептов травить я не давал, и не мог давать, ибо не дурак! Вы приписываете мне эту нелепую идею, да еще, пожалуй, «трепанули» кому-либо из общих знакомых, чтобы развлечь их dementosa senelos старого зоолога. И даже требуете от меня литературных ссылок, хотя я и не помышлял об этой глупости».

Тогда, скопировав слово в слово рекомендацию Николая Ивановича, я отослал ее ему, добавив, что не возвращаю самого письма только потому, что боюсь, что Николай Иванович уничтожит его, чтобы не прослыть, как он сейчас пишет, дураком, а потом обвинит меня в злостной выдумке. Но, если он не верит, что я все скопировал точно, то я могу сделать фотокопию.

«Да, счет в Вашу пользу 5:0! – написал Николай Иванович 11.11.79. Теперь я вспомнил, что рекомендовал травить не кротов, а червей.... Легкомысленный, как все старики, я не подумал, что надо еще придумать, как заставить червей есть отравленную приманку, да еще такую, которая не губила их, но травила кротов».

«Хорошо, что Вы взялись за кузнечиков. Все же, конкретные, «живые» вещи приятнее всяких упражнений в литературе. И у меня так «медлит» дописание спячки, потому, что я около года беспечно бегаю на противочумную станцию, где сижу часами за микроскопом, смотря содержимое желудков сусликов». Делал он это, желая составить определитель растений поедаемых сусликами. Для этого он изготовил множество микропрепаратов – «... даже не представляете, как красиво выглядят всякие трубчатые ходы... очень доволен, что в МГУ уделял внимание ботанике, все это пригодилось».

Послав Николаю Ивановичу поздравление с Новым годом, я выразил пожелание, чтобы он в наступающем году не только сидел бы в лаборатории, но и побывал в природе. Николай Иванович в письме от 02.01.80, поблагодарив за «благие пожелания», с горечью отметил, что, хотя в своей жизни он побывал во многих местах – Украина, Крым, Кавказ, Поволжье, Сибирь, Туркмения, Алтай, Приморье – и повидал самые разнообразные ландшафты – тайгу, степи, пустыни, горы – и много жил в палатках во все сезоны года, – но все это в прошлом. И он очень хотел бы жить в лесу, пусть даже не в благоустроенной квартире, а в простой избушке.

«Но выбирать место для пенсионерского жительства не приходится, а у жены все родственники в Астрахани».

В следующем письме от 25.01.80 продолжается та же линия: «Спасибо за «ободряющее» письмо! Конечно, я не жалею что не могу больше путешествовать из конца в конец: всякому овощу свое время!»

В конце приписка: просит прислать аминолон, который он постоянно принимает, но в Астрахани он исчез. Я послал ему просимое. В письме от 24.02.80 он благодарит за посылку.

«Но Харон работает исправно и 31.01 уже перевез «на тот берег» Г.А. Новикова, а ему еще не было 70 лет. На вокзале, в пути». Напоминает, что также не дома, в дороге, скончались Дерюгин, Стрелков, Кашкаров, Догель.

Как писал К. Симонов:

«Никак не можем мы смириться с тем,

Что люди умирают не в постели,

Не дописав картин, или поэм,

Не долечив, не долетев до цели ».

О передаче «В мире животных »: босс там Дроздов: «Там много хорошего, но много и стремления «показать себя или своих коллег».

Олимпиаду я смотрю лишь фигурное катание, т. е. то, что красиво. А все «силовые» номера с высунутыми языками и выпученными глазами, так же как футбол и хоккей – не люблю.

Вот Вашим прогулкам по лесу я завидую».

В письме от 30.03.80 Николай Иванович писал: «Я хочу, чтобы Вы взглянули на ЖОБ № 1 1980 – на мою «лебединую песню» по Владивостокской лаборатории, где я расписался о жировых запасах беличьих. Пять авторов пишут о двух видах сусликов, бурундуке, белке и летяге, а я – организатор всей этой авантюры и «писатель». Но важен не только материал, но и предисловие, где я пытался написать фразу «от души» об Александре Николаевиче Формозове. Я хотел посвятить свою статью ему (в связи с его статьей 1928 г. – 50 лет), но мне сказали, что этого делать нельзя. Но я сделал "the best", включив все эти «эмоции» в книгу. Конечно, в «Экологии» № 3 за 1979 г. я-то же сделал о Д. Н. Кашкарове».

Я написал Николаю Ивановичу, что журналов этих в Чебоксарах нет, и я постараюсь их прочесть, когда попаду в столицу. Что касается Формозова и Кашкарова, то они в книге Николая Ивановича оказались рядом, чего при жизни их никогда не бывало. Интересно, как бы они сами на это посмотрели?

В ответ Николай Иванович разразился взволнованным полным упреков письмом.

Прежде всего, он упрекнул меня в том, что я преклоняюсь перед авторитетами, не замечая их слабостей. Так, по его мнению, я «не заметил», что Формозов недооценивал зарубежных ученых, а Кашкаров – наших. «А я, будучи сыном актера и режиссера, с детства понял, что люди – «со всячинкой», поэтому не сотворил себе кумира, а старался брать ценное от всех». Перечислив многих московских профессоров, он говорит, что оставил их и «с радостью пошел на выучку к Кашкарову, будучи уже кандидатом и доцентом. И в своей «зеленой книге» я так и написал обо всех этих людях, подчеркивая, что они дали ценного, не касаясь всяких «faux pas»и слабых черт их характера. А тут, читая Вашу фразу: «А тут они оба рядом. Интересно что бы они подумали сами о таком соседстве?». Уверен, что обиделись бы, да и мне досталось «на орехи». Но я сделал, безусловно, правильно, ибо оба они разными путями шли к познанию того трудного и сложного, что мы называем природой.

А Вы вытащили на свет божий и хотите увековечить их споры и несогласия, не понимая, что они исчезнут из истории, как исчезли споры между Кювье и Сент-Илером». А подчеркивать «раскол» двух ведущих экологов – полезно ли бы это было?».

В заключение Николай Иванович указывает, что, хотя он ругался с Раллем «не на жизнь, а на смерть», а Поляков «поливал грязью» и его и Формозова, он нашел им место в своей книге.

Я написал Николаю Ивановичу, что не совсем понимаю, в чем он меня обвиняет: с одной стороны, я не замечаю ошибок у своих кумиров, а с другой – хочу вытащить их на свет божий. На этот счет он напрасно волнуется: весь «свет божий», это – он сам; больше я на эту тему ни с кем не говорил, тем более не собираюсь это увековечить. Что касается споров между учеными, которые, по его мнению, со временем исчезают, то это не так, и как раз спор между Кювье и Сент-Илером и вошел в историю. Так же, как спор между Пастером и Кохом.

А фразу, которую он ставит мне в вину, я написал вовсе не из желания раздуть их неприязнь друг к другу, а просто из юмора: два льва оказались рядом в одной клетке.

В заключение я спросил, какого он мнения о миграционной теории БейБиенко?

Он ответил 01.05.80. «Вы правы, сравнивая взаимоотношения между Кашкаровым и Формозовым с таковыми между Пастером и Кохом. И видно так будет всегда, ибо человеческие чувства, увы, содержат всегда долю самолюбия и самоуверенности».

О теории Бей-Биенко он судить не берется, но у птиц и млекопитающих в основе – пища: «Если корм будет, так и на погоду «плевать».

Летом я уехал в деревню, и переписка наша стала менее интенсивной, но затем возобновилась. В письме от 27.03.81 неугомонный Николай Иванович опять предлагает мне заняться экспериментальной экологией: провести наблюдения в природе и в лаборатории за питанием двух-трех видов прямокрылых – выяснить состав поедаемых растений.

И опять завидует тому, что у меня тут настоящая зима, «... а у нас было два зимних дня, а остальное время пыль и слякоть».

Но в мае я получил письмо совсем другого рода. К маю я послал ему поздравительную открытку, написав в конце: «Да здравствует советская экология и один из ее основателей Н.И. Калабухов!». Николай Иванович усмотрел в этом насмешку, или, наоборот, желание «лизать зад», и гневно обрушился на меня. Пришлось мне извиняться и уверять, что я не имел в виду ни того, ни другого.

В последующие годы, в связи с тем, что я переселился в деревню и перестал заниматься наукой, наша переписка стала менее интенсивной и приобрела «домашний» характер, о мелочах повседневной жизни.

Когда я сообщил ему о тяжелой болезни жены, о том, что была операция, он написал (21.03.83): «Надеюсь, что у Вас и Вашей супруги все пойдет на лад. Вспомните, у Гёте – мудрый был человек:

Gut verloren, etwas verloren

Ehre verloren, vree verloren

Mut verloren, – alles verloren

Und da basen nieht geloren!»


В 1983 году он сообщил, что сдал в печать «Спячку млекопитающих». Затем он долго беспокоился, что книга медленно продвигается, Наконец, в конце 85 года она вышла, и он написал, что, если она появится в Чебоксарах, то хорошо бы мне посмотреть ее, там найдется кое-что, что может пригодиться для лекций.

А он, успокоившись, что «Спячка» вышла, занят теперь эпизоотией чумы – пишет статьи и выступает на всевозможных совещаниях.

В каждом письме сожалеет, что живет в пыльной Астрахани и завидует моему «лесному» житью.

Весной 87 года он выражал мне сочувствие в связи с кончиной жены. Но думал, что я уже «вошел в курс новой жизни». А вот у него очень большое несчастье: старший сын, вскоре после службы в армии, стал психическим больным. Долго лежал в больнице, выписался и какое-то время был нормальным, а затем все повторилось. Пришлось даже взламывать дверь, чтобы добраться до него и отвезти в психбольницу. Сейчас поправляется, но все это ненадежно.

В сентябре 87 года я послал ему посылочку с клюквой и спрашивал, прочел ли он нашумевшую книгу Гранина «Зубр» о Тимофееве-Ресовском?

04.10.87 он ответил мне: «Завидую Вашей жизни в лесу. По сравнению с нашей пыльной Астраханью, это – рай!». Благодарит за клюкву.

«Зубра» он еще не прочел, но с Тимофеевым-Ресовским знаком давно: тот еще до войны прислал Калабухову оттиски своих статей о спячке божьих коровок. А после войны Николай Иванович познакомился с ним лично на конференции в Свердловске. Узнав, при этом, что, когда Тимофеева-Ресовского «взяли», то весь архив его остался в Берлине, Николай Иванович, вернувшись домой, послал Тимофееву-Ресовскому полученные некогда от него оттиски, чему тот был очень благодарен. И еще: когда Яблоков «поднял знамя» фенетики, то Тимофеев-Ресовский сказал: «Я и не знал, что всю жизнь занимался фенетикой».

Поздравляя меня 17.04.88 с праздниками, Николай Иванович опять завидует тому, что я живу в лесу, с сожалением вспоминая свое детство на берегах Оки, и 72-77 годы на Дальнем Востоке. А под конец сообщает, что перенес инфаркт.

1 августа 88 года Николаю Ивановичу исполнилось 80 лет, и я послал ему поздравление. В письме от 20.08.88 он благодарил меня за поздравление, напомнил, что мы знакомы уже более 50 лет.

06.01.90, благодаря меня за поздравление с Новым годом, Николай Иванович написал, что он «совсем скис»: непорядки в ободочной кишке, поэтому ходит вразвалку и с трудом, но приходится – стал «кухонным мужиком», а также надо сопровождать супругу в магазин, так как та из-за катаракты на обоих глазах почти слепа.

«Хорошо еще, что мне, как ветерану, прибавили пенсию и два раза в месяц дают паек».

26.09.90 Николай Иванович попенял мне, что от меня давно нет писем. А сам он не писал потому, что этот год у него тяжелый: умер его старший сын, у которого лечившие его в больнице врачи-невропатологи просмотрели воспаление легких с отеком. А снятие катаракт у жены врачи отложили на октябрь. «И я всю весну и лето «забочусь» в качестве поводыря и «домашнего мужика».

29.10.90 он подтвердил, что является «кухонным мужиком и поводырем». К сожалению, операцию снятия катаракты отложили на январь.

Узнав, что я собираюсь в Ленинград, просил передать там приветы всем знакомым.

Больше от Николая Ивановича писем не было, и на мои письма мне никто не ответил.

Так ушел из жизни этот замечательный человек – энергичный, целеустремленный, настойчивый, живой, вспыльчивый, ироничный, язвительный, но всегда готовый помочь словом и делом – Николай Иванович Калабухов.