Покровский Н.А.

Материал из Вики Птицы Чувашии
Перейти к: навигация, поиск

Из воспоминаний И.М. Олигера.

Олигер И.М. Славная десятка. Мои друзья - зоологи // Научные труды Государственного природного заповедника "Присурский". - 2010. - Т. 23. - С. 16-91.

НИКОЛАЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ ПОКРОВСКИЙ (1881 – 1943)

Биолог-краевед. В 20-е годы – заведующий Естественноисторическим музеем Нижегородского Губземуправления; с 1931 года – хранитель коллекций зоологического музея Горьковского государственного университета.

Всю жизнь стремился иметь в музее возможно более полную коллекцию видов растений и животных Нижегородской области, активно привлекая для ее пополнения школьников.

– Давай, сходим в зоомузей, – сказал однажды летом 1925 года мой товарищ Фёдор Шапошников (Фека). Посмотришь там чучела птиц и зверей. Заодно познакомлю тебя с заведующим – Николой.

– Никола? Какая странная фамилия, – сказал я. Фека усмехнулся.

– Это – не фамилия, а прозвище. По настоящему-то его зовут Николай Александрович.

– А почему же такое прозвище?

– Вот сам и увидишь.

В музее Фека сразу же повел меня в кабинет к заведующему, и то, что я здесь увидел, сразу глубоко поразило меня. До этого я бывал в кабинете директора нашей школы – это была большая, светлая, строго обставленная комната: большой письменный стол, вдоль стены несколько стульев, книжный шкаф, на стене портрет Ленина. И сам директор – строгий, опрятно одетый, с аккуратно подстриженной бородкой. А здесь комната, в которую мы вошли, была маленькая, узкая, с одним окном; возле окна стоял большой стол, сплошь заваленный какими-то большими листами бумаги, сложенными пополам (впоследствии я узнал, что это были гербарные листы); слева, сразу у двери, стоял письменный стол, также заваленный книгами и бумагами; справа у стены стоял старинный диван, с вычурными выгнутыми ручками и спинкой, но с продавленным сиденьем, из которого в нескольких местах торчали пружины; за диваном, в углу, платяной шкаф с прислоненными к нему лыжами; на задней стене висела большая рамка с цветными открытками – копиями картин художников-пейзажистов.

За столом сидел человек лет 40-45, с большой шапкой черных с проседью, курчавых, перепутанных волос на голове и с такой же курчавой спутанной бородкой; на носу очки в простой металлической оправе; на теле старый, мятый пиджак, из-под которого выглядывала цветная рубашка, тоже далеко не первой свежести.

Все это совершенно не вязалось с моим представлением о том, какими должны быть заведующий и его кабинет.

– Здравствуйте, Николай Александрович! Это – мой товарищ, Ваня Олигер. Хотим посмотреть музей.

Сидевший за столом человек снял очки и приветливо улыбнулся.

– Здравствуйте, ребятишки, – ответил он, несколько растягивая слова.

– Что ж – посмотрите. А потом заходите, потолкуем.

Так состоялось мое знакомство с заведующим Нижегородским Естественноисторическим музеем Николаем Александровичем Покровским.

Естественноисторический музей в Нижнем Новгороде размещался в доме № 5 на Варварке (на углу Варварки и Осыпной). Здесь, в первой комнате нижнего этажа, были расположены почвенные и палеонтологические экспонаты: на стенах были развешены почвенные карты Нижегородской губернии и два больших портрета – Докучаева и Симбирцева; возле стен стояли ящики с почвенными разрезами, собранными Докучаевым. Здесь же были расположены бивни мамонтов, раковины аммонитов и другие ископаемые объекты.

В следующих комнатах первого этажа размещалась библиотека (принадлежавшая раньше бывшим хозяевам дома – Ненюковым), в ней были книги по естествознанию, а также охоте и рыболовству (в частности, журнал «Природа и охота», начиная с первого номера и за все последующие годы, роскошное издание «Царская охота» другие уникумы).

На втором этаже были залы с зоологическими экспонатами. В стеклянных шкафах размещались чучела птиц и зверей. Стояли банки с рыбами, земноводными и пресмыкающимися. Многие виды птиц были представлены несколькими экземплярами: самец и самка, в весеннем и осеннем оперении.

Было несколько небольших ящиков, в которых находились экспонаты, как бы, в естественной обстановке. Так, в одной был вальдшнеп, лежащий возле замшелого пенька, в окружении кустиков травы и опавших сухих листьев. Заметить здесь его можно было только по блестящим глазам. В другом ящике заяц-беляк лежал под склонившимися заснеженными ветками. Эти биогруппы и все чучела были сделаны работником музея, таксидермистом Мазохиным.

В простенках между окнами висели 12 акварелей Раевского, совершенно замечательных по исполнению и замыслу. На них был изображен один и тот же пейзаж, но в разные времена года – весной, летом, осенью и зимой – и при разной погоде. На первом плане была изображена группа деревьев – берез, осин, елей и других – стоящих на крутом берегу над излучиной реки; справа от этой группы кусок поля, с уходящей вдаль дорожной колеей, на дальнем плане речные луга. И в каждом сезоне года было показано, как все это выглядит при ярком солнце, в серенький денек и в непогоду, в ветер и безветрие.

Заведующий музеем Николай Александрович Покровский был очень оригинальным человеком. В молодости он был студентом Санкт-петербургского университета, но, приехав однажды на каникулы в Нижний, увлекся исследованием природы родного края, да так и остался здесь. Собранная им большая коллекция самых различных природных объектов послужила основой при создании губернского музея.

В личной жизни, в быту, он был совершенно непритязательным человеком. Жил он в музее, в своем рабочем кабинете, спал здесь на старом, продавленном диване, с торчащими наружу пружинами; спал, не раздеваясь, прикрываясь армейским бушлатом. Одевался Николай Александрович круглый год в одну и ту же одежду: старый мятый пиджак и брюки; на ногах портянки и грубые армейские ботинки. Черные, с проседью, кудрявые волосы на голове, и такая же борода на лице, никогда не причесывались. Но иногда, несколько раз в году, он совершенно преображался, это – когда он 1-2 дня проводил у сестры: от нее он возвращался подстриженный и побритый, в чистой рубашке. Перемена бывала настолько разительной, что знавшие его люди терялись при встрече с ним. Но довольно скоро все приобретало прежний вид.

Все это и дало повод к тому, что его прозвали «Никола-святой »; впоследствии это сократилось просто до «Никола», и за глаза все знавшие его только так его и называли.

Также прост был Николай Александрович и в обращении с людьми. Основными, постоянными собеседниками его были мальчишки лет 13-15-ти; ежедневно кто-нибудь из них заходил к нему. До революции в число таковых входили А. Н. Формозов и Г. Д. Шапошников, (описанные Формозовым под именами Севки и Гриши в его повести «Шесть дней в лесах»).

Николай Александрович называл всех их «ребятишками». Тон его разговоров с ними был шутливый, как бы «на равных». Часто бывало и так, что, побеседовав некоторое время, Николай Александрович говорил: «А не попить ли нам чайку? Сходи-ка, Ванюшка, за халвой». И тогда я или кто-нибудь другой бежали в магазин за халвой, приносили ее, и мы все вместе пили чай, вернее, кипяток, из каких-то своеобразных алюминиевых кружек: у этих кружек были приделаны две проволочные ручки, но не наглухо, а подвижные, складывающиеся (чтобы кружка занимала меньший объем в рюкзаке), они вертелись туда-сюда, и держать за них кружку с обжигающим кипятком было очень неудобно, но Николай Александрович ловко управлялся с ней и пил кипяток, макая в него усы и заедая глотки халвой. Но чай с халвой, это, все же, некая роскошь, а обычно питался он весьма неприхотливо: варил на примусе, стоявшем на столе в прихожей, лапшу или пшенную кашу, кипяток, если не было халвы, пил с сахаром вприкуску.

Разговоры с нами, мальчишками, в основном велись об охоте: кто что видел и кто что добыл. Вероятно, именно охота, вернее – возможность пострелять, и влекла к нему 13-15 летних мальчишек. Николай Александрович при своих выходах в природу охотно брал с собой «ребятишек». При этом сам он интересовался только теми объектами, которые могли пополнить коллекции музея. Однако если попадалась какая-нибудь дичь – вальдшнеп весной, на тяге или утки осенью, – то он давал раз-другой выстрелить и «ребятишкам». Но и позже, когда у «ребятишек» появлялись собственные ружья, они, по старой памяти, продолжали заходить к Николаю Александровичу. Ежегодно он составлял список видов птиц, нужных для пополнения коллекций музея и раздавал эти списки всем знакомым охотникам, и они приносили ему добытых птиц, или, хотя бы, сообщали о встречах с таковыми. Николай Александрович с благодарностью принимал принесенное, хотя, обычно, не удерживался при этом, от критики: птица слишком сильно разбита выстрелом, помята при переноске, сильно окровавлено оперение.

– Неужели трудно брать с собой немного крахмала и газету, аккуратно положить птицу в кулек и присыпать крахмалом? – негодовал он, а принесший птицу смущенно оправдывался. Но иногда случались и казусы, принимавшие драматический характер.

Так, однажды осенью в тот самый год, что я познакомился с Николаем Александровичем, я убил кулика. Хотя я и не знал, что это за кулик, но не посчитал его редким, так как выбил его из стайки, и таких стаек было несколько. Кроме того, мне помнилось, что такого кулика я видел в витрине музея. Поэтому, хотя я уже знал, что всякую редкость надо тащить в музей, я этого не сделал. Однако, при разговоре с Николаем Александровичем, упомянул, что убил кулика.

– Какого кулика? Что же ты не принес его? – спросил Николай Александрович.

– Да это – так... веретенник, – сказал я, назвав первое пришедшее на ум название.

– Николай Александрович поднял голову, и она затряслась у него, как всегда бывало, когда он волновался.

– Веретенник?! – сказал он звенящим голосом.

– Я понял, что промахнулся. Что же теперь делать? Надо как-то оправдаться и успокоить его. И, что-то помнится, что веретенник-то, вроде – крупный кулик, а убитый мной – не крупный. Как будто, помнится, есть и малый веретенник.

– Да это – малый веретенник, – сказал я успокаивающим тоном.

Николай Александрович вскочил и не только голова, но и руки его затряслись.

– Малый?! – воскликнул он трагически. – Где он, где?

Вот, так влип! Что же делать?

– Да таких куликов я видел здесь, в витрине. Пойдемте, я покажу.

В витрине я сразу же показал – вот он! Это оказался турухтан в осеннем пере. Гроза прошла, хотя Николай Александрович еще долго распекал меня.

С тех пор всех добытых мной незнакомых птиц я обязательно приносил в музей. Чаще всего они оказывались вполне банальными видами, и тогда Николай Александрович добродушно подтрунивал над моей орнитологической неграмотностью. Но несколько раз мне удалось добыть редкости, и приятно было видеть сияющего Николая Александровича.

Для охоты за водоплавающими и прибрежными птицами у Николая Александровича была лодка. В то время в Нижнем никто и слыхом не слыхивал ни о каких моторах; лодка была обыкновенная, деревянная, так называемого великовражского типа, с двумя парами весел. Ездили на ней обычно вчетвером, или впятером: два гребца, один или два сменщика, а на корме Николай Александрович, с ружьем на коленях и биноклем в руках. Часто охотились за крупными северными чайками, которые были более осторожны, чем обыкновенные «мартыны», и приходилось долго гоняться за ними, прежде чем удавалось подъехать на выстрел.

Однажды Николай Александрович усмотрел среди чаек поморника – птицу, той же величины и склада, но бурой окраски – и, конечно, загорелся желанием добыть его, так как в коллекции музея их еще не было. Однако поморник оказался довольно осторожным, мы даже устали гоняться за ним взад-вперед и начали поговаривать, что не пора ли прекратить погоню?

– Ну, давайте попробуем последний раз.

И вот, наконец – ура! – поморник сбит. Мы подъезжаем к нему, Николай Александрович подбирает его, и... вместо того, чтобы аккуратно уложить в бумажный кулек, небрежно бросает его на дно лодки.

– Поехали домой!

Мы были в полном недоумении: столько времени гонялись, а, оказывается, он не нужен. Что такое, почему? – Да что вы – не видите, что ли? Это же – просто чайка, измазанная мазутом!

Мы, несмотря на усталость, расхохотались, но Николай Александрович был очень раздосадован своим промахом.

Но бывали и удачные поездки. Так, однажды, мы заметили на маленьком песчаном островке какого-то хищника, теребившего добычу, и решили попробовать добыть его. Но как это сделать? Подъезжать напрямую, как мы это делали с чайками, бесполезно: он наверняка улетит. Но на верхнем конце островка росло несколько низеньких, с метр, кустиков, и мы решили попробовать подъехать, прикрываясь ими. Быстро поднялись вверх, расположились так, чтобы течение понесло нас к островку, сложили весла и, пригнувшись, поплыли. Вот, до островка уже недалеко, метров 60-70, и тут лодка чиркнула дном о песок и остановилась. Что делать? Пока нас скрывают кустики островка, но, стоит кому-нибудь приподняться и он сразу станет заметен. И тут Николай Александрович, который вовсе не был хорошим стрелком, отдал ружье одному из нас, славившемуся своей точной и быстрой стрельбой.

– Стреляй, Петя, ты – я боюсь промазать.

Тот взял ружье, приподнялся и в тот же миг выстрелил – как говорят: «навскидку». Мы вскочили. Хищник неподвижно лежал на песке, а рядом с ним валялась куча перьев.

– Разбил вдребезги! – с досадой сказал Николай Александрович.

Стрелок выскочил из лодки и побежал к добыче.

– Нет, – закричал он, подняв хищника за лапы, это не его перья, а голубя, которого он трепал.

Он принес хищника и подал его Николаю Александровичу. Тот взял его и... изменился в лице и руки его задрожали.

– Сапсан! – с торжеством выговорил он. Такое торжество его было понятно: сапсанов здесь не раз замечали, но никому еще не удавалось добыть.

Таким образом, наши поездки на лодке с Николаем Александровичем могли быть удачными, или неудачными, но всегда были интересны и приятны. Однако один раз все обернулось самым неожиданным образом. В тот раз мы долго гонялись за какой-то чайкой и, когда, наконец, подобрались к ней на выстрел, то оказались совсем рядом с пассажирскими дебаркадерами. Николай Александрович все же выстрелил и убил чайку. Мы направились к ней, но, прежде чем успели подобрать ее, на ближайшем дебаркадере появился человек в военной форме и властным голосом потребовал, чтобы мы подъехали к нему. Мы повиновались.

– Поднимайтесь сюда! – потребовал военный. Мы причалили лодку и поднялись на дебаркадер. Появились еще двое военных и нас всех препроводили в каюту.

– Что вы тут за стрельбу устроили? – строго спросил сидевший за столом военный.

Мы струхнули, а Николай Александрович достал из кармана разрешение на право научной охоты и, срывающимся от волнения голосом, стал объяснять, что это – вовсе не пустая стрельба, и даже не охота, а «добывание объектов, имеющих научную ценность».

– Какую же научную ценность могут представлять чайки? – удивился начальник. И Николай Александрович с жаром принялся объяснять, что многие птицы гнездятся в одном месте, а зиму проводят в другом, и задача ученых – выяснить, каковы эти пролетные пути. Начальник слушал его сначала с удивлением, но, наконец, сощурил глаза и слегка улыбнулся.

– Ладно, – сказал он – двигайте свою науку. Но, чтобы возле пристаней никакой стрельбы больше не было!

И мы отправились восвояси.

Когда сели в лодку и немного отъехали, то нервное напряжение, сковывавшее нас, спало, и мы начали шутить и смеяться. Но Николай Александрович был очень серьезен и произнес только одно слово: «Некультурность». Все же, с тех пор стрельбу возле пристаней не производил.

Как я уже говорил, Николай Александрович в общении с «ребятишками» придерживался иронично-шутливого тона, как бы на равных. В общении же с взрослыми держался просто и скромно, но в вопросах науки был тверд и принципиален, не взирая на авторитеты. Однажды, придя к нему, я застал у него доцента кафедры ботаники Нижегородского университета Аверкиева. Николай Александрович, указывая дрожащей рукой на разложенные на столе раскрытые гербарные папки, с негодованием говорил Аверкиеву: «Ну как же так можно?». А тот, смущенно улыбаясь, что-то лепетал в ответ.

Но особенно непреклонным бывал Николай Александрович тогда, когда дело касалось его любимого детища – музея. Тут он не боялся никого и ничего. Кроме упомянутого разговора с «особистами» приведу еще такой случай.

Однажды весной Николай Александрович уговорил нескольких своих «ребятишек» съездить с ним в район Сормова; там он присмотрел в лесу подходящее дерево, у которого надо было спилить вершинку и доставить ее в музей для создания биогруппы. Эта затея не очень улыбалась ребятам, но Николай Александрович соблазнил их возможностью пострелять. «Может, вальдшнепишки будут» – сказал он. Это решило дело. Однако в дальнейшем оказалось, что это было чистой уловкой, так как все время ушло на возню с «объектом».

По прибытии на место оказалось, что речь идет о верхушке довольно толстого ствола, у которого ветер обломал крону. Эту верхушку, вместе с оставшимися сучками и покрывающими ее лишайниками, надо было спилить и спустить вниз, ничего на ней не повреждая.

Двое ребят залезли наверх и принялись пилить ствол. Николай Александрович с тревогой следил за ними, то и дело крича: «Осторожней! Осторожней!».

Наконец, верхушку спилили и благополучно на веревках спустили вниз. Здесь ее – это был довольно увесистый, сантиметров 70 в длину, кусок ствола – подвесили на веревках к шесту, который положили себе на плечи двое ребят, и экспедиция отправилась домой. Николай Александрович шел впереди, отгибая, или обламывая все могущие помешать ветки, то и дело, оглядываясь и предупреждая: «Осторожней! Не споткнитесь!».

Прибыли на станцию. Ожидавшая на перроне публика естественно заинтересовалась и самой группой и принесенным обрубком. Посыпались вопросы и иронические замечания по отношению к «научному объекту». Но Николай Александрович расположив ребят кольцом вокруг «научного объекта», не обращал внимания на насмешки и решительно пресекал все попытки познакомиться с «научным объектом» поближе.

Подали поезд. В вагоне Николай Александрович тотчас занял отдельное купе и никого больше не пустил в него. На всех следующих станциях вновь входящие пассажиры, видя полупустое купе, конечно, пытались пройти в него, но Николай Александрович, встав в проходе с ружьем в руках, решительно пресекал все попытки, неустанно повторяя: «Занято! Научный объект!». Некоторые, рассмотрев, что это за «научный объект», спорили и пытались пройти, но Николай Александрович стоял, как скала. В конце концов, люди, ругаясь и посмеиваясь, уступали и устраивались в другие купе. А Николай Александрович так и простоял в проходе до конца, не отвечая на насмешки и замечания.

Но, когда прибыли в город, то повторить это в переполненном трамвае, было, разумеется, невозможно. Пришлось идти через весь город пешком. Конечно, и тут насмешкам прохожих не было конца. Ребята не знали куда деваться, но Николай Александрович, как и в лесу, неколебимо шел впереди, расталкивая прохожих, не обращая внимания на насмешки, и только поговаривая: «Некультурность».

Наконец, «научный объект» благополучно прибыл в музей. А когда потом занял подобающее место в биогруппе, то ребята, глядя на него, убедились, что потрудились не зря и с удовольствием вспоминали свой поход за «научным объектом».

Кроме бесед с Николаем Александровичем и обозрения коллекций мы могли пользоваться библиотекой музея. Пользуясь ею, я прочел все тома журнала «Природа и охота», с самого начала его выхода в свет где-то в середине 19-го столетия и кончая 1916-м годом, когда журнал прекратил свое существование. Также припоминается мне роскошное издание «Царская охота», «Охотничьи и промысловые птицы» Мензбира и другие подобные издания.

В 30 е годы музей был расформирован. Зоологические коллекции были переданы на биологический факультет Горьковского университета: хранителем вновь созданного музея стал Николай Александрович. Некоторые объекты попали в Горьковский краеведческий музей. Так, упоминавшиеся мною, превосходные акварели Раевского долгое время красовались в его витринах, но затем были спрятаны в запасник.

Судьба библиотеки мне неизвестна.

Во время войны 1941-45 гг. Николай Александрович очень бедствовал, сильно ослаб и в 1943 году скончался.

В памяти всех его «ребятишек» Николай Александрович навсегда остался «Николой» – милым чудаком, к которому можно было прийти в любой день и час и запросто, душевно, как равный с равным, побеседовать о любимой, прекрасной природе.