Стрелков А.А. — различия между версиями

Материал из Вики Птицы Чувашии
Перейти к: навигация, поиск
(Новая страница: «АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ СТРЕЛКОВ (1903 – 1977) Зоолог-протистолог, морской гидробиолог. В 192…»)
 
 
Строка 1: Строка 1:
 +
'''Из воспоминаний [[Олигер И.М.|И.М. Олигера]].'''
 +
Олигер И.М. Славная десятка. Мои друзья - зоологи // Научные труды Государственного природного заповедника "Присурский". - 2010. - Т. 23. - С. 16-91.
 +
 
АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ СТРЕЛКОВ (1903 – 1977)
 
АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ СТРЕЛКОВ (1903 – 1977)
  

Текущая версия на 19:20, 19 октября 2018

Из воспоминаний И.М. Олигера.

Олигер И.М. Славная десятка. Мои друзья - зоологи // Научные труды Государственного природного заповедника "Присурский". - 2010. - Т. 23. - С. 16-91.

АЛЕКСАНДР АЛЕКСАНДРОВИЧ СТРЕЛКОВ (1903 – 1977)

Зоолог-протистолог, морской гидробиолог. В 1922 году поступил и в 1927 году окончил биологический факультет Ленинградского университета. 1927–1930 гг. – аспирантура в лаборатории зоологии беспозвоночных у В.А. Догеля. С 1930 по 1948 гг. – сотрудник кафедры зоологи Пединститута им. Герцена, сначала ассистент, затем заведующий кафедрой. Защитил докторскую диссертацию в 1939 году. В 1948 году уволен, как несогласный с идеями Т.Д. Лысенко.

С 1944 года – сотрудник лаборатории протистологии Зоологического института АН СССР, с 1954 года и до кончины в 1977 году – заведующий лабораторией. Кроме основной работы в течение многих лет фактически возглавлял всю научно-издательскую деятельность ЗИНа. Участник многих экспедиций, как в пределах СССР, так и за границей (в Китай, на Кубу, в Тихий и Индийский океан на «Витязе »).

Основные научные труды:

«Паразитические инфузории из кишечника непарнокопытных семейства Equidae». Соавтор «Атласа промысловых беспозвоночных дальневосточных морей», «Большой практикум по зоологии беспозвоночных ».

Имеется превосходная биография А.А. Стрелкова, написанная его женой О.С. Стрелковой (Отечественные зоологи. А.А. Стрелков, Д.В. Наумов, Ю.И. Полянский. Труды Зоологического института РАН. Т. 266. СПб., 1996). В ней не только описаны все основные этапы жизни Александра Александровича, но и раскрыты основные черты его характера, его отношение к событиям и людям, его увлечения.

Мы видим, что, прежде всего это был необыкновенно трудолюбивый человек, настоящий, как говорится «трудяга», и не только в смысле времени, отводимого ежедневно на работу, но и в отношении к делу. Дело – прежде всего, причем преданность ему как таковому, а не личной выгоде, то есть, прежде всего, интересы лаборатории, кафедры, курса. При этом кроме неизменной преданности определенному направлению в науке, взятому еще на студенческой скамье, характерен живой интерес ко всем смежным областям, благодаря чему Александр Александрович обладал огромной эрудицией, позволявшей не просто числиться редактором самых разнообразных зоологических сочинений, но и осуществлять не просто корректорское, а действительное научное редактирование. В этом деле, как и во многих других, хорошо проявлялась и еще одна черта характера Александра Александровича – доброта, желание помочь, но сделать это по возможности деликатно и незаметно.

А.А. Стрелков не был «ученым сухарем», ничем, кроме своих «козявок» не интересовавшимся, напротив, он очень любил различные виды искусства – классическую музыку, балет, изобразительное искусство, очень увлекался библиотечным делом. В последнем трудно было отделить интерес, как любителя от работы: значительную часть времени он проводил в библиотеке института и дома собрал огромную библиотеку по зоологии и изобразительному искусству. Но, опять-таки, следует подчеркнуть, что на первом месте всегда стояла преданность делу. Как только он стал замечать, что сил и времени на все уже не хватает – в первую очередь сильно сократил увлечения.

В молодости он любил лыжные прогулки, выезды в природу, на дачу, но затем они стали реже и, наконец, полностью прекратились, как и посещения филармонии, балетных спектаклей, выставок художников. Однако, различные предметы искусства он продолжал собирать, отдавая общению с ними немногие минуты отдыха. Единственное, чего не хватает в этой биографии – это собственных слов Александра Александровича, мыслей, переживаний, оценок событий и людей. Объясняется это, как неоднократно отмечает Ольга Степановна, чрезвычайной скрытностью и замкнутостью его характера, при этом он вовсе не был молчуном вообще. Правда, в обычных разговорах на текущие житейские темы, он участия не принимал, но с удовольствием обсуждал различные научные вопросы, часто выступал на научных заседаниях, особенно с обобщением в конце их. К себе в душу он не пускал даже самых близких людей, но вовсе не потому, что был «бесчувственный сухарь», а из скромности, не желая казаться навязчивым. Немного раскрываться он позволял себе лишь в письмах.

Из своих многочисленных дальних вояжей Александр Александрович писал жене подробные письма с описаниями природы, людей, всего увиденного и того, что он при этом чувствовал. К сожалению, Ольга Степановна не привела выдержек из этих писем, ограничившись отдельными словам и фразами.

Но мне повезло. Сначала я имел удовольствие познакомиться и лично общаться с Александром Александровичем, а затем поддерживал знакомство во время ежегодных поездок в Ленинград, останавливаясь всегда в его семье. Была между нами и довольно оживленная (особенно вначале) переписка, из которой я смог узнать многое из того, что было в душе этого скрытного человека.

Основываясь на воспоминаниях и письмах Александра Александровича, которых сохранилось у меня, я попытаюсь рассказать о нем. Может быть, это добавит кое-какие штрихи к биографии этого замечательного человека.

Впервые я увидел Александра Александровича Стрелкова в зиму 1935-36 гг., когда был студентом 2 го курса биофака ЛГУ и специализировался по паразитологии у профессора В. А. Догеля. На кафедре тогда проводились регулярные научные семинары и заседания студенческого кружка. На них обычно присутствовали не только сотрудники кафедры зоологии беспозвоночных и занимавшиеся на ней студенты, но и многие «догелевцы», работавшие в других учреждениях Ленинграда.

В числе прочих часто приходил и Александр Александрович. Это был человек небольшого роста, суховатого телосложения, скромно одетый, в простых металлических очках, с негромким голосом, никогда не старавшийся выйти «на первый план». Рядом с такими импозантными фигурами, как В.А. Догель, Ю.И. Полянский, он казался совершенно незаметным. Во время заседания обычно тихо сидел где-нибудь в уголке, не вступая в разговоры и обсуждения услышанного, лишь иногда делал краткое резюме в конце. Никакого особого впечатления от этих встреч у меня не осталось, и кроме приветствия при встречах никаких других контактов между нами не возникло вплоть до окончания мною университета в 1939 году.

С осени 1939 года я стал лаборантом в Петергофском Биологическом институте. В большой комнате зоологической лаборатории работали тогда многие сотрудники и аспиранты-зоологи: А.С. и П.С. Мальчевские, Н.И. Калабухов и другие. Сюда же еженедельно приезжал на 2-3 дня и работал Александр Александрович.

Вечером большинство из них расходилось по своим квартирам. Я же, закончив лаборантские дела, садился за обработку собственного материала по паразитофауне рябчика. Часто вечером оставался и Александр Александрович. Наши рабочие места располагались рядом, и естественно, что сначала мы обменивались короткими замечаниями, а постепенно стали переговариваться все больше, особенно если оставались в лаборатории вдвоем. К тому же я тогда обрабатывал группу простейших, и Александр Александрович, специалист по ним, проявлял внимание к моей работе. Частенько, когда я обнаруживал под микроскопом что-нибудь интересное, он вставал и тоже заглядывал в него. Однажды, увидев на мазке крови очень крупную трипаносому галпинарум, он с восхищением воскликнул: «Ого, вот это вещь! Вот бы студентам показать», и я отдал ему этот мазок.

Постепенно отношения наши становились все более тесными и дружескими, насколько вообще могут быть дружескими отношения между профессором и лаборантом – бывшим студентом. Очень характерен такой эпизод. Как-то я пожаловался, что, вот, на мазке всего один паразит, а иногда его нужно еще раз посмотреть и много времени уходит, чтобы отыскать его снова.

– А вы делайте вокруг него колечко тушью, – сказал Александр Александрович.

– Да сверху по мазку нехорошо, мазок испортишь, а там может быть еще что-нибудь интересное.

– Так делайте снизу, по стеклу.

– Пробовал, да не получается, не умею.

– Как вы сказали, «не умею»? – иронически переспросил Александр Александрович. – Больше мне таких слов не говорите.

– Понял, – ответил я, и запомнил это время на всю жизнь.

Действительно, можно что-то физически не в состоянии сделать, но что можешь и обязан, не уметь нельзя.

Вероятно, нашему сближению тогда способствовала и моя любовь ко всякой юмористике. Время от времени, отрываясь от микроскопа, я выдавал какую-нибудь смешную историю, вычитанную в газете или журнале, рассказывал хороший анекдот, а то и изображал в лицах смешные случаи из жизни окружающих. Александр Александрович, хотя сам никогда не рассказывал ничего подобного, очень любил мои рассказы и всегда весело смеялся. Конечно, ни тогда, ни впоследствии я не позволял себе ни малейшей «хохмы» в его адрес, всегда держал себя по отношению к нему как студент к профессору, как ученик к учителю.

По воскресеньям мы, тамошние жители Петергофа – лаборанты, аспиранты и ассистенты вставали на лыжи и отправлялись на прогулку по парку и окрестностям Петергофа. В этих прогулках Александр Александрович принимал непременное участие, чаще всего замыкая нашу кавалькаду. Народ был в лыжном отношении малоопытный, несмотря на отсутствие высоких и крутых гор случались падения, так что шума и смеха было достаточно, да и сама прогулка по чудесному парку всегда была прекрасным отдыхом, давая заряд бодрости на всю неделю.

Такая жизнь продолжалась до весны 1940 года, когда я уехал на работу в Мордовский заповедник. С этого времени началась наша переписка, которая позволила мне открыть и узнать многие черты личности Александра Александровича, черты, которые даже при частом личном общении оставались почти или совсем незаметными ввиду его молчаливости и замкнутости.

Вот первое из сохранившихся у меня его писем.

Дальние Зеленцы, МБС, 2. Х.40.

«Дорогой Иван Михайлович!

Здорово мы поработали! Насладились Баренцевской «фауной», насмотрелись, бог знает чего. Много мне пришлось исправить в моих иглокожих – очень удачно я попал сюда – еще до того, как они пошли в издательство. Приеду, отшлифую их, тогда будут они на большой! Здешнее море производит совершенно сногсшибательное впечатление! Берег один чего стоит – гранит такой первозданный, ни одной зелениночки, будто безжизненно все. Присутствие фитов всяких узнается только сейчас, глубокой осенью, когда на скалах «золотая осень» полярная береза золотится, выделяется пятнами (довольно яркими), а какое-то другое растеньице маленькое сейчас красными ковриками кое-где покрывает камни. Море настоящее, иногда бурное, с приливами и отливами (разность уровней иногда доходит до 4-х метров), с литоралью настоящей, с фиордами, некоторые с круглыми бухтами (вроде здешней Зеленцовской). На лодке выедешь – дух захватывает от одного ощущения, что наконец-то попал на Мурман. Общеобразовательное значение поездки громадное я нарочно не стремился собирать себе что-нибудь, дабы выкроить какую-нибудь темку (это сделать очень просто) и не жалею. Гораздо важней для меня все, что можно было посмотреть и убедиться, что какой-нибудь Priapulus phallusia вполне соответствует своим названиям, многие годы не удастся забыть, что увидел за этот месяц.

Кое-что, конечно, привезем с собой – едет живье кое-какое, 400 маринованных звезд и прочего целый чемодан. Все было очень удачно, под конец только непогода задерживает нас здесь – штормует, и пятый день не можем выехать со станции. Ну да наплевать, это уважительная причина, от нас не зависящая. Сидим, читаем в станционной библиотеке, уйти никуда нельзя, ибо в любой момент может случиться оказия. Подробности при личном свидании, которое, надеюсь, скоро. А. Стрелков».

Вероятно, очень многие, попав в столь незнакомый и удивительный мир Заполярья, начали бы письмо с восторгов и описаний этих чудес. Но Александр Александрович верен себе – прежде всего дело: «здорово мы поработали». И далее мы видим, что главное внимание было уделено не сборам для себя лично (хотя «это сделать очень просто »), а возможности познакомиться пошире в натуре со всем тем, что знал лишь по книгам, чтобы использовать полученные знания в дальнейшей работе. И сборы сделаны, прежде всего, для кафедры, для студентов.

Однако, хотя работа и на первом месте, но и у него «дух захватывает от одного ощущения, что наконец-то попал на Мурман». А скорая встреча наша действительно состоялась: в начале 1941 года я побывал у него. И вскоре появилась замечательная перспектива укрепить наши контакты по научной линии, именно: в марте 1941 года мне удалось сделать большие сборы инфузорий из желудков диких парнокопытных (оленей и косуль) Крымского заповедника. Разумеется, дальнейшая работа над ними намечалась под непосредственным руководством Александра Александровича, Но началась война...

В начале войны от него пришло письмо, где рассказывается о начавшейся блокаде Ленинграда (письмо от 5 июля 1941 года). Как и все, он записался в народное ополчение и «...был уже зачислен в ветеринарную часть дивизии, но, в силу своей необученности, был изгнан...». Далее он сообщает, что стал в институте Герцена заведующим кафедрой, вместо ушедшего на фронт Ю.И. Полянского. А с Петергофом распростился, так как появилось много новых обязанностей, в том числе «пожарная», с круглосуточным пребыванием в стенах института. «В случае тревоги пожарники моментально рассыпаются по крышам и чердакам (в том числе и я)». Но и здесь, в условиях начавшейся блокады, Александр Александрович остается верным себе помогать, чем может, прежде всего, в вопросах науки, и дает мне несколько методических советов по обработке моих сборов. Реально оценивая обстановку, он пишет, что «в той сутолоке, которая сейчас здесь наблюдается», вряд ли будет заниматься научной работой. Хотя весь тон письма бодрый, заканчивается оно одним словом «Прощайте» – идет война.

После этого в нашей переписке наступил длительный перерыв, когда мы ничего не знали друг о друге: я был на фронте, он в эвакуации. Только в конце 1944 года я узнал от В.Б. Дубинина, что А.А. Стрелков вернулся в Ленинград, написал ему и вскоре получил ответ на адрес полевой почты, «треугольничек» от 15.01.45.

Письмо начинается тем, что Александр Александрович выражает радость по поводу того, что время эвакуации кончилось, и вся их семья снова вместе. «... И живем с двумя бабками, как у Христа за пазухой».

Основное содержание письма о работе. Несмотря на то, что многое еще разрушено, в аудиториях холод «... учим полным ходом и помногу..., так что я, например, 4 дня в неделю имею почти каждый день по 6 часов лекций. Это порция солидная». В свободные от преподавательской деятельности дни он находит себе работу, поступив в ЗИН, в лабораторию протистологии, возглавляемую В. А. Догелем. «Где и сижу пятницу и субботу, наподобие Петергофа, и видимо это будет тем тихим пристанищем, куда буду уединяться от мирских сует для работы, по примеру многих прошлых лет. Сейчас я только вхожу еще во вкус (забыл здорово инфузорий за время изгнания, с ними там нигде не пришлось иметь дела), но уже начал составлять для ЗИНа определитель по паразитическим инфузориям... Вспоминается с трудом, но все же сдвинулось с мертвой точки... А потом в наших планах работы со свободно живущими простейшими... Кроме того, я как-то недавно съездил в Москву, привез оттуда рукопись «Практикума», II том, который надо было «освежить» слегка, и сейчас уже сдал окончательно в печать».

Итак, найдено «тихое пристанище», где можно спокойно поработать над любыми простейшими, подобно тому, как это было в Петергофе.

Что касается самого Петергофа, то Александр Александрович побывал там. «Ездил я несколько раз в Петергоф. Одно расстройство только. Остались деревья, пруды в значительной степени спущены (особенно Кристателевый, через него можно с дамбы прямо перейти на остров), и здания в развалинах. Но каменная голова стоит, и тот дуб с дуплом, а парк прорежен настолько, что ни аллеи к общежитию, ни аллеи вздохов нет, другие места трудно узнаваемы, заросло все диким, выше человека, репьем. Так что Петергофа нет, хотя будут пытаться восстанавливать... Но бурсарии в прудах есть, и у нас они уже идут в культуре, и опять начинается работа с ними». Так бодро заканчивает свой грустный рассказ о Петергофе Александр Александрович – есть все же, с чем работать.

Далее Александр Александрович останавливается на юбилейных торжествах по поводу 125-летия Ленинградского Университета. «Сессия из более чем 20 докладов прошла при большом стечении народа, на пленарных заседаниях Актовый зал был набит битком (я слушал в таком состоянии Тарле с очень интересным и содержательным сообщением о политике Екатерины II, О. Ю. Шмидта о новой теории происхождения Земли, Патрона – о 125 годах университетской биологии и ряд других). И секционные заседания тоже собирали народ, но секционные доклады были не всегда полновесны. Нельзя, конечно, ставить в один ряд доклад Патрона о зоогеографии распространения паразитов в пределах СССР (синтез многолетней работы всех его подручных по паразитам рыб) с докладами Европейцевой, Вернидуб и иже с ними (тут уж конечно чувствуется блат своеобразный). Университет использовал юбилей и подкрасился (это почти единственное здание в Питере, приведенное в порядок извне) и стекла вставил. Конечно, внутри хуже – холодно, и у нас в лаборатории, например, топится только профессорская, где и сидит главным образом народ. К серьезной «деятельности» это, конечно, не располагает и настоящего пульса нет. Нет его и в других местах».

В этих немногих строках хорошо обрисованы особенности восстановительного периода в мире науки в конце войны в Ленинграде: холодно и работать по-настоящему трудно, но все же справили юбилей и на высоком уровне. Лишь в конце письма Александр Александрович приводит некоторые подробности быта семьи в эвакуации и по возвращении.

«Дома у меня все в абсолютном порядке. В квартире жили блокаду наши соседи, а их сын был в начале войны вместе с нашими ребятами в Ярославской области, и там они прожили до нашего прибытия в Кыштым осенью 42 года. А когда мы туда выписывали своих сыновей, то дико было его оставлять одного, и все время, до приезда в августе 44 го сюда у нас было 3 сына. Так вот и получился товарообмен: мы привезли толстенького упитанного Сашку, а нам была вручена в идеальном, чистом виде квартира (и со всеми книжками, количество которых стараюсь всячески приумножить). Урон, конечно, понесен большой в виде того, что было брошено при драпе с Кавказа (с рюкзачками за спиной) – там была вся новая хорошая мягкая рухлядь, так, что в Кыштыме, когда начались 4050 градусные морозы, у нас с Лелькой был выданный на двоих один полушубок, в котором она ходила и здесь за отсутствием других одеяний. И только сейчас она немного приоделась (завела приличное пальтишко, например). Хорошо, что старое бельишко осталось здесь, есть во что переодеться в бане.

Живем, в общем, дружно. Дома за войну семья сцементировалась в крепкое сооружение, и если не все еще пришло в норму (мальчикам не хватает, например, хлебца), то надежды юношей питают во всех смыслах».

Таким образом, весь тон письма, за исключением нескольких их грустных ноток по поводу разрушенного Петергофа, бодрый и оптимистичный – есть работа, много работы, а в планах еще больше. Однако война еще не кончена, и заканчивается письмо фразой: «Хотелось бы до свиданья. Пишите. Ваш А. Стрелков».

После войны, в 1946 году я перешел на работу в Дарвинский заповедник, на Рыбинском водохранилище. Темой моих исследований там, послуживших основой для кандидатской диссертации, было изучение паразитофауны тетеревиных птиц. В течение всего периода работы над темой Александр Александрович не только давал мне различные методические указания и советы, а также литературные справки, но нередко и сам, найдя где-то в журналах могущую пригодиться мне статью, сообщал о ней.

Но вот наступил 1948 год, состоялась пресловутая августовская сессия ВАСХНИЛ с разгромом «вейсманизма-менделизма-морганизма ». О последовавших затем оргвыводах в отношении известных московских ученых, в частности А.Н. Формозова, Д.А. Сабинина и других, к нам в заповедник доносились слухи. Но из других мест, в том числе и из Ленинграда сначала подобных сведений не было. Можно было подумать, что дело ограничилось Москвой». На мой запрос по этому поводу Александр Александрович ответил не сразу. И вот получено от него замечательное письмо от 29.09.48, которое ярко характеризует и происшедшие в Ленинграде события, и общую атмосферу этого периода, и, наконец, как все это отразилось на судьбе самого Александра Александровича, и его мысли и переживания по поводу всего увиденного и случившегося с ним. Приведу это письмо целиком.

«Лнгр., 29.09.48.

Дорогой Иван Михайлович! О делах московских на биологическом фронте Вы, вероятно, слышали, может, слышали кое-что и о наших. О последних я долго не решался Вам сообщить, побаивался, грозятся, что дело может перейти на Литейный; в последнем случае лучше без сообщений. Но все же авария по всем швам, Юрий Иванович, Хейсин, Лобашов, Гербильский, Айрапетьянц, Новиков (позвоночник) полностью безработные, я сижу в ЗИНе только на 1/2 ставки, из Герценовского уволен с волчьим паспортом (без права преподавания в Вузе). К... в, О... в, У... вский, Трифонов, (4 фамилии неразборчиво) уволены в других местах. На нашей кафедре царствует Таиса (Виноградова – И. О.), развернулась во всю ширь. Всем этим мероприятиям предшествовали массовые аттракционы с участием перепуганных, с мокрыми затылками биологов, невероятные по мерзкости. Если будете зимою здесь, получите информацию полную.

Партийцев – вон из партии, правда, пока в первых инстанциях, утверждений еще не было (это о Юрии Ивановиче, Хейсине, Лобашове, Новикове). Все сидят без дела, никаких проблесков еще не было, ждут разрешения партийных дел. Вероятно, придется разъехаться по необъятной нашей Родине, говорят о рассылке всех изгнанных из употребления.

Дело это все продолжается, захватывая все новые и новые круги и горизонты. Парят сейчас ВИЭМ, продолжают чистить Университет.

На кафедре у Патрона (Догеля – И.О.) более благополучно изъят Юрий Иванович (Полянский – И.О). Патрона не тронули вообще, произошли передвижки. Марков стал доцентом и на ассистентское место принята Маруся Волкова (Белопольская тож).

В ЗИНе пока спокойней, собрания прошли на деловом уровне, в жертву предан только настоящий, действительный генетик Кирпичников (докторант, Вы его знаете). Но партия грозится, что здесь приют имеют антимичуринцы, грозится протянуть свою руку сюда, спокойствия нет никакого.

В общем, чувствую себя каким-то преступником, по двору Герценовскому стараюсь не ходить, к счастью, проделали дыру в заборе, можно пролезть прямо на улицу, а то много знакомых, кланяться публично боятся, многие отвертываются (хотя, в общем, сочувствуют, ибо я то втяпался в антимичуринцы по совершеннейшему недоразумению), ну и бог с ними, стараюсь не давать повода ни для каких действий. 18 лет в Педвузе как не бывало! Никто не вспомнил даже, скорей, это ставилось в вину – столько лет портил молодежь. Вот с этим я никак примириться не могу, несправедливость чудовищная.

Степановна моя держится на волоске, ее работы с хромозомами тоже преступны, она от них сейчас отказывается, но прошлое-то не вычеркнешь (я считаю, что и не надо), все время роются под нее. Если подроются, скандал будет.

Вот вкратце наши дела. Очень прошу письмишко не комментировать, следят за перепиской. Ваш А. Стрелков ».

Как видим, молчание его объяснялось опасением того, что «дело может перейти на Литейный» – ленинградскую Лубянку – и, вероятно, в отношении некоторых ученых так оно и было. Перечислив далее фамилии многих изгнанных с работы биологов (из них 4 написаны неразборчиво), Александр Александрович замечает, что этому предшествовали «аттракционы, невероятные по мерзкости». На кафедре зоологии беспозвоночных в Университете обошлось более или менее благополучно, уволили лишь Ю.И. Полянского и возвели в ранг доцента Г.С. Маркова – ярого лысенковца. Также и в ЗИНе обошлось лишь изгнанием одного настоящего классического генетика – Кирпичникова.

Далее, переходя к собственным делам, Александр Александрович сообщает любопытный штрих, характеризующий общую атмосферу тех времен: дабы не встречаться с бывшими сослуживцами (одних не хочется видеть, другие боятся раскланиваться с ним), перестал ходить по институтскому двору, а вылезал через дыру в решетчатой ограде прямо на набережную Мойки. И с сожалением отмечает: «18 лет в Педвузе как не бывало!».

Заканчивается письмо тоже очень характерно: «Очень прошу письмишко не комментировать, следят за перепиской».

Получив это письмо, я тут же переговорил с руководством заповедника и, получив согласие на принятие в заповедник на работу А.А. Стрелкова, сообщил ему об этом. Ответ пришел быстро (письмо от 18. Х.48.).

Поблагодарив за участие в его судьбе, написал, что уезжать из Питера сейчас ему нет оснований, так как в ЗИНе его не только не уволили, а напротив, собираются перевести на полную ставку. Он замечает, что «...оказался в более выгодном положении по сравнению со всеми прочими: ни Юрий Иванович, ни Хейсин, ни Лобашов, ни Новиков (позвоночник), ни остальные ничего не имеют, им ничего не дают делать, несмотря на наличие свободных мест в ряде Ленинградских институтов (исследовательских). До получения, де, инструкций свыше ничего сделать не можем, принять боимся. Партийные люди ждут разрешения их партийных дел, кое-кого в первых инстанциях постановлено исключить (Юрий Иванович, Хейсин), но утверждение этих решений в высших инстанциях задерживается».

И дальше: «В общем, настроение немного поднялось (я даже в театр сходил раз), как будто самая острота прошла, но идеологическая перетряска продолжается, уже без оргвыводов, типичных для первых периодов. По ЗИНу резко критиковали Рубцова за его «Биологические методы борьбы», предполагают с дресвой продрать Кирпичникова в ближайшее время...». Волька (Дубинин – И.О.) поглощен реорганизацией первого зала музея, чему придают большое значение не только в ЗИНовском масштабе, но и в общегородском – это ведь будет единственный в городе музей, где будет показана эволюция уже в новом плане».

После этой переделки в зале появились разные домашние животные: асканийский меринос, украинская свинья, выведенная Ивановым, и другие. К этой работе был привлечен и Александр Александрович, «... правда, инкогнито», вероятно, ввиду недостаточной уверенности в его приверженности мичуринской биологии.

Сообщает также Александр Александрович, что жену его, Ольгу Степановну, «...как-будто оставили в покое, хотя, по ряду обстоятельств, за это еще поручиться нельзя. Спокойно работать трудно ей из-за этого, лекции проходят с большим напряжением».

И опять с горечью отмечает отлучение его от педагогики: «Я же без педагогики чувствую себя плохо. Мне, как говорится, не хватает общения со студенческой массой, за 18 лет преподавания я отставлен совершенно, и это тем более досадно, что мне удавалось находить подходящую форму внутренней связи с аудиторией. Я научился приспосабливаться и к мокрохвостым девчонкам на первом курсе основного и к зрелым учителям вечернего и заочного секторов. Вот отставку такого рода пережить трудно».

Однако, понимая, что его положение все же много лучше, чем у других, оставшихся безработными, он заключает: «А так плакаться мне грешно все же. И не буду!». Сообщив в конце письма вкратце о том, что старший сын, Юрий удачно съездил на Мурман и теперь обрабатывает привезенное, он заканчивает: «Вот и все пока. Еще раз спасибо Вам. Ваш А. Стрелков».

В последующие годы авторитет Александра Александровича в ЗИНе сильно вырос и положение укрепилось. Это выразилось, в числе прочего, и в том, что его часто посылали в дальние экспедиции. Первая состоялась еще в 1946 году на Южный Сахалин. Разумеется, он привез оттуда не только материал для работы в ЗИНе, но и массу всего для занятий со студентами в Герценовском Пединституте. Следующая, на Южные Курилы, состоялась в 1949 году. Сразу по возвращении оттуда он пишет мне подробное письмо (от 25.10.49) об условиях и результатах работы в экспедиции. «Съездил очень здорово. На нашем острове был восточный мысок, который на картах так и получил название «Край света ». Этот термин вполне соответствует и вообще нашему географическому полушарию – мы действительно попали на край Советского Союза... Оттуда я добирался месяц, туда два, а если зачесть, что в отсутствии мы пробыли почти 5 месяцев (выехали из Лнгр. 30.05), то чувствуете, какая диспропорция получается рабочего и нерабочего времени. Очень уж это все оказалось далеко ». «...Впечатлений приятных масса, но привез барахлишка всякого мало в этот раз – некуда и не для чего. В тот раз с Сахалина я привез много чего для кафедры, сейчас же это отпадает...» (видно, как сожалеет Александр Александрович об утраченной педагогической работе). «А материала научного масса по всем линиям, в том числе и лично для себя».

«Места интересные чрезвычайно, но туманы все время, либо с утра, либо, наоборот, к вечеру. Воздух влажный, когда тепло, то парко. Всюду, когда нет тумана, очень живописно. Лес пихтовый плюс особенная черноствольная береза с кудрявой кроной, под пихтой – виноград, бамбук, вроде, как на Сахалине. Бухты (в них мы работали порядочно) разнообразны и весьма живописны, с массой животных. Мне лично, как, впрочем, и многим другим, очень досталось по линии физической работы, много кубометров спущенных вниз с сопок дров для приготовления пищи. Но в отличие от 46 года я все пережил очень легко, хотя и приходилось тяжеловато, и приехал в очень хорошем тонусе. Это относится не только к физическому состоянию, но и к моральному – туда не поступали с Большой земли никакие сведения, остров на отшибе стоит совершенно, очень нерегулярны радиосообщения. Так что было совершенно спокойно и очень утихомирились в силу этого нервы. Всякие известия поступили только уже на обратном пути во Владивостоке. Тогда опять окунулся во всю мерзость, а до этого было блаженное незнание»

(Очень интересное признание, характеризующее тот период времени – И.О.). «…Питались прекрасно... Так что все прошло, я считаю, удачно ».

Далее следуют ответы на мои вопросы, посланные еще весной, касающиеся моей работы – о синонимике, точных видовых названиях и другие. Заканчивая этот раздел, Александр Александрович пишет: «Когда Вы получите это письмо, то вероятно все уже будет у Вас кончено.

Жду написанного и прочту, что называется, с пристрастием, что Вам, вероятно, и надо. То есть не только не будет никакой «скидки» на дружбу, а наоборот» и так оно и было впоследствии. Защита диссертации состоялась в ЗИНе в январе 1951 года. Александр Александрович выступил в конце, отметив, кроме прочего, что работа выполнена мной самостоятельно, т. е. без официального руководителя. Но и после защиты он продолжал интересоваться этим Делом, справляясь время от времени в канцелярии ЗИНа, не пришло ли утверждение ВАК и получен ли диплом, сообщая мне об этом.

В мае 1951 года я получил от Александра Александровича письмо (от 20.04.51) с извещением, что в Герценовском институте на кафедре зоологии открылась вакансия на должность доцента для чтения курса дарвинизма и ведения летней полевой практики по зоологии (орнитологии). Александр Александрович считал, что мне следует включиться в конкурс и подать заявление – редкий случай попасть на работу в солидное учреждение в большой город. Я к этому времени уже вел переговоры с Пединститутом Чебоксар. Пораздумав, я решил отказаться от Ленинграда, так как курс дарвинизма в то время был весьма «скользким», а главное, совершенно неопределенным был вопрос с квартирой. Но прежде, чем я успел послать Александру Александровичу письмо с отказом, от него пришло следующее письмо (от 1.05.51) с сообщением, что ситуация совершенно изменилась – конкурс объявлен на доктора наук, а не кандидата. Таким образом, вопрос отпал сам собой.

С 1 сентября 1951 года я собирался начать работу на кафедре зоологии Чувашского Пединститута и спросил у Александра Александровича совета, какую тему лучше избрать для докторской диссертации, поскольку прежнюю (паразитофауна куриных) вряд ли можно будет успешно продолжать в новых условиях, много времени займет педагогическая деятельность, дальние поездки для сбора материала вряд ли будут возможны, придется ограничиться домашними курами. Александр Александрович быстро ответил (от 11 июня 1951 г.): «А чего Вам зудит докторская диссертация. Пожили бы немного спокойной жизнью, почив некоторое время бездумно на лаврах, и делая, собирая потихоньку материал, не особенно афишируя это широко. Впрочем, дело хозяйское, а на Ваш запрос ответ может быть один – из всякой темы, в том числе и из куриной, может быть сделана диссертация, докторская в том числе. Дело в той изюминке, которая может любую работу превратить в оригинальное докторское сочинение. Так вот, в куриных, спрашивается, как может быть такая идея. Ну, фауна-то должна быть собрана и обработана, возможно, полней и с охватом возможно большего числа птиц (домашние входят в это число), это естественно, а вот что на нее после разыграть, какой мотив из нее выделить. Или это будет видно в процессе сбора материала, видно будет, куда повернет дело, или уже надо в главное метить, уже подойти к делу с предвзятой идеей. Откуда же я то знаю – автору самому приищется взглянуть кое на что».

Ответ совершенно замечательный! Я в то время наивно полагал, что докторская это лишь более полная, объемистая кандидатская, что есть диссертабельные и недиссертабельные темы, и важно лишь угадать правильную. Александр Александрович справедливо указывает, что дело не в теме, а в том, чтобы найти в ней изюминку, и это должен сделать сам автор.

Далее он пишет, что будет все лето в городе, «...и если Вы решились ринуться в поток педагогической деятельности, то может быть для Вас было бы полезно, дабы не открывать Америки, послушать кое-что – отнюдь не с точки зрения подражания тому или иному образцу (некоторые образцы-то оказались с изъяном, как известно), а просто посмотреть, как может идти дело в руках с порядочным опытом. А отсюда исходя, имея свою голову на плечах и свой корковый аппарат, и строить уже конкретное свое».

Этим я, конечно, воспользовался, и в дальнейшей переписке и при личном свидании впоследствии получил от него много ценных советов.

Следующее письмо (от 27.04.52) весьма примечательно во многих отношениях. Прежде всего, он так долго молчал потому, что «...такая свалка идет в жизни, так все судорожно вертится, что неизвестно, за что и хвататься». Описывая торжества по поводу 70-летия В.А. Догеля, Александр Александрович замечает, что хотя все прошло хорошо и торжественно, так что даже в «узком кругу собралось более 100 человек, но в результате Догель переутомился и ему нужен отдых».

Далее Александр Александрович с удовольствием рассказывает об успехах старшего сына Юрия, но при зачислении его в аспирантуру в ЗИН пришлось столкнуться с чиновничьей несправедливостью: чиновники были против его зачисления на том основании, что это будет «семейственность», так как отец работает в ЗИНе.

Очень примечательно сообщение о том, что опять грядет рецидив «морганистской болезни»: «А так в эфире большое беспокойство. Хоронят по высшему разряду Северцова, есть стремление уничтожить его с корнем.

Слыхали Вы наверно об защите антисеверцовских диссертаций в Москве – так одна состоялась, и степень была присуждена «кандидата философских наук», при полной поддержке лично присутствовавшего Тр. Ден. (Лысенко – И.О.). А ведь много морфологии всякой строилось и строится на основе соображений Северцова. Большие неприятности предстоят, придется, вероятно, и в ЗИНе устраивать аттракцион хуления. Сейчас вроде как рецидив «морганистской болезни», чувствуется это во многом, и, в частности, в деле с Юрием Ивановичем – заело в смысле внедрения его в ЗИН. Человек стал зело нервничать, пора уж устраиваться на место, а на какое, спрашивается».

В конце приятное известие: «Слышали, что единственная Сталинская премия 1-й степени присуждена за «Определитель Саранчевых» (Бей-Биенко и Мищенко – И.О.), над которым и я попыхтел изрядно, готовя его в печать. В ЗИНе по этому поводу ликование, конечно».

В письме от 21.05.52 есть любопытная подробность: «Пришлось провести неделю в Москве, сидел на заседаниях комитета по координации АН СССР. Целый день проводил в Биоотделении, до позднего вечера, слушали без конца отчеты Республиканских отделений, выступал с резолюциями сам по поводу прокопанного, участвовал в выработке резолюций – одним словом, трудился не покладая рук все дни, никуда и пойти-то не сумел, ничего не видел, ни с кем из московских не смог разговориться как следует». Это показывает, что хотя Александр Александрович не занимал никакого административного поста в ЗИНе, тем не менее, благодаря его огромной эрудиции в вопросах науки, руководство ЗИНа использовало его как своего представителя даже в Москве, где он, как видно, тоже работал весьма интенсивно.

Отвечая на мой вопрос относительно гипотезы И.Г. Пидопличко о ледниковом периоде – что такового не было – Александр Александрович написал, что беседовал по этому поводу со многими палеонтологами-позвоночниками, и все они относятся к этой гипотезе отрицательно.

Конец письма посвящен семейным делам «...Юрка благополучно защитил свою дипломную работу по развитию одного из моногенетических сосальщиков, которая была им сделана на Севастопольской станции. Работа была подготовлена к печати, всего 15 страничек, и получила высокую оценку на защите, была признана превышающей требования, предъявляемые к дипломным работам обычного типа (в ней действительно есть изюминка). После защиты было распределение, и с известными трудностями Юрка подписал направление в аспирантуру в ЗИН (к Борису Евсеевичу Быховскому в лабораторию – И.О.). Сейчас он зудит марксизм, скоро первый государственный экзамен» (тоже характерная деталь тех времен: первый экзамен не по специальности, а по марксизму!).

Второй сын, Андрей вызывает беспокойство: «Андрейка сдает уже вторую сессию с ленью изрядной. Английский провалялся на постели (изволите ли видеть, утомился за год) и схватил четверку, абсолютно ничего не делая. Второй был марксизм – тут, по его словам, повезло – пятерка. Завтра сдает беспозвоночных – вроде как знает, посмотрим».

У Ольги Степановны неприятности на работе: «...разгоняют биологов». И кратко о себе: «У меня же без конца по-прежнему много рукописей ждет, черед их не приостанавливается. Сейчас идет в ближайшее время «Определитель грызунов» Б.Т. Виноградова и И.М. Громова – очень нужная книжечка, постараюсь над ней».

Упомянутая Александром Александровичем антисеверцовская кампания продолжалась. В ЗИНе – были подготовлены соответствующие доклады, о чем он написал мне 5.01.53. В то же время появились первые признаки начавшегося сопротивления «лысенкизму» со стороны биологов-дарвинистов. Обо всем этом Александр Александрович пишет в своем письме от 5.01.53: «...Прежде всего, очень советую Вам прочесть шестой номер «Ботанического журнала» с точки зрения понимания ситуации и некоторого прояснения мозгов (а может быть, Вы уже прочли это). В Питере, сами понимаете, это сенсация. Кроме того, у нас тут переживают до сих пор Северцова, готовы были доклады ряда институтских деятелей, уже были выписаны командировки на сессию Биоотделения – ...отложили на февраль месяц, но антинастроения сгущаются и все-таки, видимо, будут хоронить по первому разряду».

В это же время Политбюро провозгласило новую кампанию по внедрению всюду принципов политехнизации. Как приложить эти идеи в жизни к тем или иным отраслям науки, надо было решать на местах. С недоуменным вопросом по этому поводу я обратился к Александру Александровичу. В том же письме он ответил: «... с политехнизацией могу Вам только сочувствовать, ибо в таком же положении и все здесь, но только всех-то тут много, все ничего не понимают, и поэтому довольно спокойно продолжают свое дело, в общем, по-прежнему.... В ЗИНе довольно тихо в общем-то, трудятся все зверски, в том числе и мне досталось и достается. В этом году порядочно мной сделано, горб побаливает от того, что на него накладено. Но эффект ощутительный, приедете, посмотрите. Кое-что в нашей фирме вышло солидное, достойное Сталинской премии». В то же время в своей собственной научной работе Александру Александровичу удалось сделать мало, о чем он с некоторой грустью сообщает в конце письма: «Сам же я вообще занят делами других, написал для себя очень немного, и неинтересно – все, что получено, нельзя показывать открыто, районы исследования не подходящие для таких дел. В общем же унывать не приходится, и некогда, надо тянуть лямку, не давать слабостей».

Упоминает Александр Александрович и о семейных делах: «Лелька наконец-то приобрела устойчивость в жизни, в ее институте новом ее признали полностью, уважают, ценят ее приличный опыт педвузовской работы, и особенно «зацепили» после дифирамбических высказываний в ее адрес со стороны министерской комиссии, долго работавшей у них в институте. Юрка теперь в аспирантуре в ЗИНе. Сейчас спокойно ходит в лабораторию и сидит у Бориса Евсеевича, под его эгидой, и должен этим летом начать изучение глистов Берингова моря, то есть должен провести лето на Камчатке, да и не только это, но и будущее, Андрейка «уродуется» не через край, над английским и органикой. Баба Катя тяжело болела, но сейчас вполне поправилась».

Наконец, говоря об общем нашем друге, В. Б. Дубинине, Александр Александрович пишет: «Всеволод в общем же в грустях, до сих пор не сдали в печать его том «Фауны», дело тянется уже более полугода, а с места не сдвигается. Он это расценивает совершенно справедливо, как отрицательное отношение к себе, народ действительно его недолюбливает, и показывает это разными способами».

Следующее письмо от 4.05.53 содержит в основном описание болезни и смерти тещи Александра Александровича – «бабы Кати», как ее называли в семье. Спокойная, умная и рассудительная женщина, она пользовалась чрезвычайным уважением и любовью со стороны всех членов семьи.

В конце письма Александр Александрович возвращается к антисеверцовской кампании. «На нашем же научном фронте дискуссии как-то померкли, хотя прошла северцовская сессия. На ней, при всех потугах, не удалось уничтожить старика, мнения разделились, нашлись храбрецы, не побоявшиеся встать на защиту Северцова (Матвеев, Ливанов, Касьяненко, наш Юдин, Завадский, Попов – эмбриолог). Даже решения настоящего вынесено не было – принять за основу доклад Хрущева и добавить все, что было сказано в прениях. Так что эксгумация не удалась».

В заключение следует рассказ о том, как прошла защита докторской диссертации Г.С. Маркова – единственного члена кафедры зоологии беспозвоночных ЛГУ, стоявшего на вполне лысенковских, марксистских позициях.

«Защищал тут Марков свою марксистскую диссертацию «Проблемы паразитологии с позиций мичуринского учения». Оппонентами были генерал, Мамин, Точнин. В общем, признали достойным, но при голосовании из 25 членов Совета высказались: «за» – 15 и «против» – 10! Когда декан объявил результат, никто даже не хлопнул, и бросились все вон, чтобы не поздравлять! Конечно, еще большой Совет университетский впереди, и конечно ВАК, еще будут ему неприятности». Проставленные Александром Александровичем восклицательные знаки лучше всяких комментариев показывают отношение к диссертации и соискателю и самого Александра Александровича, и многих членов Совета, и большинства присутствующих на защите.

Летом 1953 года прошли выборы в Академию Наук СССР, в результате чего «...ЗИН обогатился тремя новыми членами-корреспондентами» – сообщил мне Александр Александрович в письме от 26.10.53. Одновременно состоялись награждения за выслугу лет, «...и Ваш покорный слуга получает Орден Красного Знамени» (Отмечая при этом, что, как всегда в таких случаях, были обиженные и недовольные).

Переходя к семейным делам, Александр Александрович пишет, что Юрий возвращается с Камчатки – «...ждем своего первенца, по которому изрядно соскучились». Беспокоится опять за Андрея: «Занимается, в общем, и нынче неважно, не пойму, что из него получится, не загорается по-настоящему ничем. Надзирает за ним Юрий Иванович, который теперь на кафедре в Университете! Пока отзывается только кисло, недоволен темпами его работы. Зато машину водит лихо, бьет уток (так на машине и ездит с мальчишками своими), к девицам равнодушен, даже презирает их, что с ним будет-то…».

С тревогой пишет о В.А. Догеле: «Патрон немного прихворнул, сидел безвыходно две недели дома, дряхлеет понемногу, устает от дел всех. Пора бы ему и на покой, такой настоящий, без заседаний, без походов в деканат, ректорат, без всей бумажной муры. Ну, он-то на это не решится, а видно, что силы становятся не те. Впрочем, чего это рассморкался – дай бог ему здоровья и впредь, еще он кое-что сумеет написать – за лето он написал большую книгу – монографию по олигомеризации, готовится она в печать, придется и тут ему помочь своими познаниями в редакционном плане.».

В середине 1954 года на кафедре зоологии Чувашского Пединститута, которой я заведовал, появилась вакансия на место ассистента, и я просил Александра Александровича узнать, не найдутся ли в Ленинграде подходящие кандидаты. Конечно, он произвел обширные поиски, хотя и безрезультатно – «ищу Вам кандидата безуспешно. Сейчас глухой сезон, никого нет, а кто и есть, так мечтает об аспирантуре, либо не хочет ехать к Вам туда» (письмо от 17.08.54).

Здесь же сообщает, как всегда, о сыновьях, что те в экспедициях, Юрий на Камчатке, Андрей на Курилах, на Итурупе.

И опять пишет о В.Б. Дубинине: «Не знаю, есть ли у Вас сведения о Всеволоде – я как-то тут провел у них на даче 4 дня, посмотрел на него – ничего, явно поправился и с осени, вероятно, сможет вступить в строй, хотя не в музей, а в лабораторию. Сердце зажило, а вот бесится и нервничает страшно – ему, видимо, ни мгновения нельзя оставаться на музейном посту, сразу хватит его новый инфаркт. А так, за лето, написал изрядно, понарисовал всяких там своих клещей, и к концу года еще том «Фауны», сейчас сделана большая уже часть. И вид у него неплохой, во всяком случае, не хуже, чем было до болезни. Эскулапы даже удивляются».

О себе сообщает кратко: «Сейчас я один – Лелька бродит по сельхозвыставке, мальчики на Дальнем Востоке, В общем же я тружусь, сколько могу».

Как отмечает в своих воспоминаниях Ольга Степановна, Александр Александрович был чрезвычайно обязательным человеком, всегда старавшимся оказать посильную помощь всем своим друзьям и знакомым. Мне он тоже никогда не отказывал в просьбах, и не только в серьезных делах, как, например, поиски нужных людей, но и в мелочах, тратя на это порой много времени и долго держа в памяти, если не мог выполнить сразу. Так, летом 1954 года я послал ему экземпляр божьей коровки, которую не смог определить, но нужных специалистов в это время не оказалось на месте, и Александр Александрович, дождавшись их, выполнил-таки мою просьбу. «Мой ответ Вам задержался по чисто техническим причинам – не оказалось на месте жучников (они были в отъезде) и пока они появились, время-то и ушло и исчерпалось Ваше терпение. Сейчас же спешу Вам сообщить, что присланная Вами божья коровка оказалась довольно обычной – «Адалия десятиточечная» (в письме – по-латыни), чрезвычайно варьирующая по окраске трудная, на первый взгляд, для определения». Тогда же я просил его сообщить, какие имеются книги по бабочкам, кроме единственного имевшегося у меня «Краткого определителя насекомых» Плавильщикова, чтобы дать курсовые работы студентам. Александр Александрович добросовестно перечисляет в том же письме целый ряд различных книг, в том числе и иностранных.

Далее в этом письме сообщает, что сыновья еще не вернулись с Дальнего Востока, и с удовольствием отмечает, что для Андрея эта поездка была, видимо, очень полезной: «...я очень ценю его там самостоятельное существование и барахтанье в своем собственном соображении по всем делам – что сделано, то и будет свое собственное, а если в чем промахнул, то это опять же собственная вина».

Этим же летом в Москве открылась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка – ВСХВ. Для всех она тогда явилась большим событием – впервые, после тяжелых военных и послевоенных лет мы увидели что-то яркое, новое, радостное. И Александр Александрович, хотя и ограниченный временем, специально выкроил день, чтобы побывать на выставке, и поспешил сообщить мне о своих впечатлениях от нее «...Великолепно все сделано, роскошно. Некоторые павильоны очень богато оформлены внутри, в известной степени отражая богатство республик. Из таких особенно бросаются в глаза Узбекский и Грузинский павильоны. Накануне мне удалось побывать вечером и насладиться внешним видом всего при сказочном освещении. Конечно, очень хороши живые экспонаты, но зелень уже поблекла...».

«Центр же всего – механизация. Машин масса, самых разнообразных, остроумных. Сам я долго простоял около разрезанного вдоль «Москвича», уж больно сложно все там и непонятно. Вообще же я подумал, вправе ли мы показывать столь шикарно все и решил, что можем. Ведь показывать надо хорошее и лучшее, так оно и есть на выставке. И очень красиво все, сделано фундаментально, надолго, на много лет».

С удовольствием пишет о В. А. Догеле: «Патрон прочел уже вторую корректуру своей «Олигомеризации», скоро она выйдет в свет – Патрон ждет не дождется ее выхода, он все боялся, что не успеет увидеть, но теперь успокоился – дождется явно. Изрядно одряхлел он, ходит по-старчески, но ежедневно бывает в ЗИНе».

Потом о В. Б. Дубинине: «Волька, в общем, оправился, начал служить, освобожден от заведования музеем и состоит старшим научным сотрудником отдела паразитологии. За лето, пока приходил в себя, написал еще том «Фауны» своих перьевых клещей. Очень нервен и вспыльчив стал».

И, наконец, отмечает, что на биологическом фронте наметился поворот: «Надеюсь, Вы почитываете всякие биологические журнальчики. В ближайшее время начнут поносить и бабку (Лепешинскую – И.О.), одна статья насчет растертой гидры уже появилась в «Вестнике ЛГУ», вторая послана в «Успехи...» – следите и ждите». Однако до победы над идеями Лысенко было еще далеко. В сентябре-октябре 1954 г. в Киеве состоялась IV экологическая конференция, и она прошла под знаком борьбы с «вейсманизмом-морганизмом», вполне в духе воззрений Лысенко. В частности, отрицалось в природе наличие внутривидовой борьбы. Были подвергнуты осмеянию и осуждению работы многих видных советских зоологов: Калабухова, Станчинского, Формозова и других. В числе прочих на конференции был представлен доклад Гнездилова и Павловского о результатах искусственного заражения животных плероцеркоидами широкого лентеца. Оказалось, что при одновременном заражении подопытного животного сразу несколькими экземплярами плероцеркоидов, до нормальной величины и половозрелости вырастает лишь один, а остальные хотя и не погибают, но остаются в зачаточном состоянии. Докладывал Павловский, я спросил его запиской, не указывает ли это на наличие внутривидовой борьбы. Павловский ответил, что хотя не вполне ясно, что именно тут происходит, но «во всяком случае, это не внутривидовая борьба».

По возвращению с конференции я подробно описал ее Александру Александровичу, в том числе и о докладе Гнездилова и Павловского и ответе последнего на мой вопрос. Александр Александрович ответил очень быстро письмом от 18.10.54. Вот оно. «Получил Ваше письмо, где Вам «понравилась» статья генерала и Гнездилова. Надо было слышать доклад Гнездилова об этом всем материале (это было на одном из паразитологических совещаний) – чистая срамота, никто не смотрел на докладчиков – настолько безобразно выглядело противоречие между материалом и его трактовкой у авторов. Да к этому надо добавить еще очень показательные таблицы, где совершенно ясно было видно угнетающее действие друг на друга глистов при одновременном их большом числе в кишечнике. Единственное, к чему все подходило, но чего язык у докладчиков не повернулся – это провести полную аналогию с докладом Т.Д. по части конечного результата – урожая. Ведь не скажешь же – урожай глистов!

В общем же извольте читать очень важный в этом плане № 4 «Ботанического журнала» за этот год – там есть статья Завадского, который еще тогда повторил опыт Т.Д., но до сих пор не решался опубликовать свои данные и основной вывод, что все в случае загущенного посева кок-сагыза идет по Дарвину (то есть он прямо не сказал о борьбе, но выразился недвусмысленно). А насчет самоизреживания и жертвования собой, чтобы вид мог продолжать благоденствовать, очень хорошо говорил Сукачев в своих статьях и в «Ботаническом журнале» и в «Вестнике института леса». Там прямо сказано о телеологичности такой постановки вопроса. Надеюсь, что Вы успеете прочесть для своего доклада и Завадского и Сукачева – очень важно это для характеристики всего происходящего. К этому надо добавить еще № 2 «Ботанического журнала» с итогами дискуссии и с полным списком статей по этому вопросу. Вы имеете возможность читать «Ботанический журнал»?

«Генерал наш повинен не только в том, что он осторожно ведет себя в отношении проблемы вида в зоологии. Ему лично принадлежит и заслуга в возвышении Ольги Борисовны и весь следующий триумф нового учения о клетке в какой-то мере дело его рук, как и весь хай по поводу Северцова. Единственно, что он себе оправдывает все это, что ЗИН сохранился в неприкосновенности и остался работоспособным, и издано все-таки изрядное количество книг за эти годы – все это сохранилось благодаря такой изворотливости. В 48 году на весь ЗИН из «морганистов» в жертву был принесен только докторант (следовательно, не штатный сотрудник) B.C. Кирпичников, все остались на своих местах и работали вовсю. Особенно не пришлось даже и распинаться в ЗИНе об темах животрепещущих, требовалась усиленная работа только».

Таким образом, мы видим, что, хотя Александр Александрович никогда, ни в ЗИНе, ни в другом месте не позволил себе критиковать вслух действия Павловского, прежде всего потому, что всегда помнил о той помощи, какую он получил от руководства ЗИНа и Павловского, в том числе, когда его изгнали из Пединститута, все же ясно понимал ту роль, которую сыграл Павловский в борьбе ортодоксальных дарвинистов и Лысенко. Правда, указывая, что благодаря этому Павловскому удалось защитить ЗИН от того разгрома, которому подверглись многие научные учреждения, он не уточняет, действовал ли так Павловский, будучи убежденным сторонником Лысенко или же лишь из тактических соображений, желая сохранить ЗИН.

Далее в этом письме Александр Александрович подробно и с удовольствием рассказывает о вернувшемся домой Андрее – о жизни его на Итурупе и тех трудностях, которые тот успешно преодолевал, и что он садится за обработку привезенного материала.

Не забыл Александр Александрович и об «Олигомеризации» Догеля: «У Патрона скоро выйдет книга по олигомеризации – подписана уже к печати (23 листа – это Вам не брошюра!)».

Заканчивается письмо сожалением, что трудно стало с посещением зрелищ: «Живем и трудимся, зрелищ как-то посещаем мало, все заполонили сейчас организации очередей, куда люди записываются за много времени до концертов, спектаклей – никуда не пробьешься. Даже в кино и то трудно».

В июне 1955 года скончался В. А. Догель – это событие Александр Александрович пережил очень тяжело. В письме от 5.06.55 он подробно описывает последние дни, смерть и похороны: «Вчера мы схоронили Патрона, на Волконском кладбище, на «Литераторских мостках», рядом (через могилу) с Дерюгиным. Место исключительно удачное. Ритуал весь был проведен удивительно не казенно, в руках Юрий Ивановича, Хейсина, Вольки – организаторов все приобрело характер прощания именно с родным человеком. Гроб стоял в Актовом зале (Академия претендовала, чтобы все было в малом конференц-зале, но ректор, Александров, категорически протестовал, и справедливо – ведь Патрон коренной научник и именно университетский, и эпоха связана с его именем не в Академии, да и понятие «малый зал «звучало недостаточно уважительно), народу набралось изрядно к моменту выноса, но не чрезмерно, студенты уже разъехались на практику и главным образом была старшая братия. Речи были теплые, тон задал сам Александров, давно знающий Патрона, ценящий (вернее, ценивший) его и понимающий его роль в организации зоологической науки в нашей стране. И мне пришлось пару слов сказать от учеников. На кладбище блестящую речь в напутствие произнес Насонов и опять с теплотой, которую Патрон заслужил. И что интересно, не было преувеличения в речах, никто в том не нуждался, тем паче сам покойный. Процессия (на машинах, на автобусах) растянулась порядочно, теперь ведь не велят ходить процессиями». Описывает болезнь и связанные с уходом за больным Патроном действия: «Хватил классический удар, кровоизлияние в мозг...». Далее следует подробное описание всего происшедшего: как потерявшего сознание Валентина Александровича внесли в здание Этнографического института, как ухаживали за ним здесь все оставшиеся дни родные, друзья и ученики.

«Вот и кончилась жизнь человечья, пусто без Патрона, привыкли мы к нему, он подряхлел последнее время, за ним приходилось присматривать, ухаживать немного, заботиться. Тем пустей стало без этих, хоть и мелких вещей. Придется за него, вероятно, завершить учебник зоологии беспозвоночных, который он начал переделывать. Его «Олигомеризация» – это последнее произведение, вышедшее из печати при его жизни (если не считать маленькой статейки в «Трудах пробл...» – неразборчиво – И.О.), его подлинная лебединая песня. Он сам-то все время говорил, что больше ничего не успеет сделать, хотя и взялся все-таки за переиздание учебника (издательство предлагало к переизданию и «Сравнительную анатомию» и «Общую паразитологию» – так и вышло в конце концов. Теперь сложно будет на кафедре – руководство перейдет к Юрию Ивановичу, это естественно и так давно и предположено, а на освободившуюся вакансию профессорскую претендовать станет Георгий Сергеевич (Марков), отношения с которым натянулись очень, слишком уж тот стал безобразничать».

К увековечению памяти В.А. Догеля и его литературного наследства Александр Александрович пишет в письме от 2.07.55: «Очень своеобразно у меня (и у нас в Питере вообще) состояние – Патрона нет, а, однако, он как-то все наполняет, все идет так, как-будто он влияет на события и поведение людей. Сейчас мы (его ближайшие помощники) стараемся увековечить его память, присвоив его имя лаборатории в Университете и во ВНИИОРХе, добиться стипендий его имени (что достаточно безнадежно сейчас, не в моде такие именные вещи), создать чтения памяти Догеля (на манер чтений памяти Холодковского) в день его рождения (в марте), выпустить в его память том трудов Общества естествоиспытателей, трудов ВНИИОРХа, ЗИНа и, пожалуй, главное, выхлопотать в Президиуме АН листаж на издание трех томов избранных его произведений: I – протистологического, II – паразитологического, III – сравнительно-анатомического (включая и «Олигомеризацию», между прочим...). Все это естественно было бы, но упирается в преграду – генерала, который далеко недоброжелательно настроен в отношении всего комплекса, хотя и не смеет заявить об этом открыто. Есть риск, что поскольку хлопотать в Президиуме должен именно он лично, удачи может не произойти. Вообще-то и непонятно, зачем и почему ему не провести все это – наоборот, раз Патрона уже нет, то, как раз генерал бы выиграл, если бы «благородно» воскурил весь этот фимиам в честь Патрона – вот де какой я, как чту память (ведь достаточно неприкрыто в Академии генерал Патрону не давал ходу и явно тормозил дело с объявлением вакансий по зоологическому отделению – Догель в собратьях на Академическом Олимпе его не устраивал)». Александр Александрович оказался прав. Эти издания так и не осуществились.

«На похоронах месяц назад (уже месяц прошел, с ума сойти!), когда мне надо было сказать пару слов от учеников, я пообещал от их имени завершить то, что Патрон делал последнее время. Это – издание учебника беспозвоночных, который Патрон сам довел до Аннелид (до половины), а кончать надо нам. Я сделал, что попроще для меня – иглокожих. На пробу остались плоские черви и круглые, которых надо проглядеть после него – вроде как хуже, чем делать заново, непросмотренное. Надо сократить, между прочим, текст на 1/3 – очень это выглядит неважно. Кроме учебника, кафедра взялась сделать сводку по общим вопросам рыбьей паразитологии и меня это не касается, но обязательство есть. Наконец, Патрон должен был написать общую часть к радиоляриям в большие «Основы палеонтологии СССР» – не то в 4-х, не то в 5-ти томах. Как раз надо было это сделать в июне, а он уже и прошел благополучно – я же еще не принимался, хотя получил просьбу «подхватить знамя» из рук Патрона от редакции (от Юр. Ал. Орлова). Постараюсь сделать, насколько это будет в моих силах, но перевернуть гору книг – группу-то достаточно я не знаю, хотя и смотрел все время за тем, что делалось по радиоляриям в лаборатории. Нахватался кое-чего, и вот теперь надо суммировать все в кратком, но исчерпывающем очерке».

Таким образом, Александр Александрович взвалил на себя большую ношу по завершению трудов Догеля, причем все это надо было делать срочно, так как предстояло путешествие на научно-исследовательском судне «Витязь».

«А главное-то еще вот что, о чем приходится думать в создавшемся «цейтноте» – это предстоит в октябре-ноябре нынче!! путешествие на «Витязе» в тропики, южнее Японии до 10 с. ш. Предполагается выезд Бориса Быховского, Темушки (Иванова – И. О.) и меня! Отказаться от такой возможности нельзя, чрезвычайно уж это заманчиво, и я решил нырнуть туда очертя голову, бросив свои дела – а их изрядно, ведь никто не снимает с меня моих корректур, дело это сугубо срочное, придется как-то и это соответственно организовать к отъезду, чтобы другим оставить поменьше. Следовательно, к октябрю все должно быть сделано, особенно по линии Патрона».

Еще в 1954 году появилась статья В.Б. Дубинина о биологическом виде. В ней он рассматривал вид совершенно с пролысенковских позиций. Я обратился к нему с недоумением по этому поводу, в ответ он попросил меня изложить мою концепцию вида. Я сделал это, в ответ, к моему удивлению, он не стал ни защищать свою точку зрения, ни опровергать мои доводы, а раздраженно кратко написал, что прекращает дискуссию, так как теперь другое время, чем было, когда писалась его статья. Желая до конца выяснить, чье же понимание вида правильное – я переслал всю эту переписку Александру Александровичу и получил обстоятельный ответ (письмо от 2 июля 1955 года.). «Наконец, на счет Ваших писем к Всеволоду. Я их прочел с сознанием полной Вашей правоты. Даже не надо никаких плюсов нигде ставить – общий плюс жирный большой. Дело чисто конъюнктурное, но не поднимается моя рука осуждать. Мое счастье, может быть, что мне не пришлось после 48 года вещать с кафедры – я ведь не знаю, хватило ли бы у меня мужества сказать то, что думается, а в моем положении – это, к счастью, не надо было делать и в ЗИНе. На все попытки заставить выступить, что называется, со своим «кредо «в этом плане мне удалось уклониться. А Всеволод – товарищ увлекающийся, и в тот момент, под влиянием всеобщего славословия, бесспорно, устоять не смог и отрыгнул погадку. И я не только не мог бы бросить в него камень, но ведь в какой-то мере способствовал, что ли, появлению в печати – я же читал это все в рукописи и вроде как одобрил, считая, что человек в тот момент отдал дань времени и волен говорить все, что думает на сегодняшний день. Я понимаю, сие беспринципно, но что же сделать, человечек я слабый сам, и склонен прощать человеческие слабости. Единственно, я осуждал у него чрезмерную легкость мысли, но не препятствовал ее проявлению. Плохо это, верно, но сейчас особенно трогать его негоже – легко возбуждается, вскипает, как бы повторения не было, хотя физически сейчас чувствует неплохо, стал ходить побыстрее. Так что я вижу то же, что и Вы, сам пока подобного не сделал, один раз, зная прекрасно и о последствиях, конъюнктуре не поддался, но если бы остался в Герценовском, не пришлось бы говорить в духе славословия. Не знаю, хотя это чистая схоластика – ведь там же не остался, был изгнан, следовательно, и повода не получилось проверить себя в такой несуществующей обстановке. Вот Вам и все об этом. Новую «Акарологию» видели? Там замечательно в предисловии среди работ русских не оказалось совсем публикаций по перьевым клещам. Здорово получилось, по форме – особенно полное собр. соч. Брегетовой. Можете себе представить, как кипятился человечек – Всеволод то есть. Вот поберечь и следует, пожалуй». Я внял совету Александра Александровича, и больше в своей переписке с Дубининым вопроса о виде совершенно не касался.

Следующее письмо, уже из Новосибирска, извещало, что Александр Александрович отправляется на 2 месяца на «Витязе», а перед отъездом было так много дел, что закончить все не успел и придется доделывать их по возвращении, в частности, статью о радиоляриях за Догеля в сборник.

И действительно, дел этих так много, что письмо от 18 января 1956 года посвящено не столько описанию путешествия, сколько перечислению этих дел: «Сам же я до того погрузился во всякие делишки, запущенные, пока я путешествовал в тропиках, что продохнуть нет никакой возможности. И такое ощущение, что будто и не ездил никуда, настолько захлестнули меня рукописи и прочие издательские дела. Идет Волькина третья часть «Фауны», сделанная в то, инфарктное лето, произведение не высшего сорта с точки зрения конструкции и характера написания, но ему же ничего сказать нельзя абсолютно, все принимается как личная обида, и стараешься обращаться к автору с его собственной рукописью как можно меньше, а отсюда затрата массы времени на преодоление всех шероховатостей. Вторая такая же по объему (больше 60 п. ч.) – это «Мошки» Рубцова. Идет одновременно, и рвут меня на части две девушки-корректорши, устанавливают на меня очередь. А тут еще была и третья рукопись – «Определитель хищников» Новикова – помельче и попроще, но тоже одновременно. Это будет вещь, иллюстрированная весьма!

К «Витязю» только возвращаешься, когда смотришь на фотографии. В плавании снимал немного, кое-что вышло неплохо, и приедете, будет дан Вам полный отчет с демонстрацией всего привезенного. Рейс был для меня очень важный – я привез себе массу материалов по радиоляриям тропическим, таким, каких в наших водах нет совершенно. Это будет описана целая фауна (...) и колониальных (...), которых мы увидели в натуре впервые. Так что новый год для меня – это и новый материал для обработки. Новый он для меня и в том плане, что вынужден был войти в курс радиоляриологии, написав за Патрона большое введение к «Радиоляриям» в «Основы палеонтологии СССР» – знаете такое издание. Сдал рукопись заказчику – «ВСЕГЕИ «в самом конце декабря, лихорадочно заканчивал ее после приезда из Владивостока. И, наконец, в пятницу, перед самым Новым годом, на последнем Совете ЗИНа в старом году был выбран по конкурсу заведующий лабораторией протистологии. Подачу документов я затянул до последнего момента, сами понимаете, что это такое – встать на место Патрона (новый-то материальчик как раз, кстати, пришелся), с очень неважным настроением проделал эту грустную операцию, и, теперь, должно придти утверждение Академии. Так что у меня Новый год действительно».

Весной 1956 года в жизни родных и друзей Александра Александровича произошли важные события – защиты диссертаций и дипломной работы сыновьями. Он прислал мне большое письмо (23.04.56), в котором обстоятельно описал все происшедшее. Видно, насколько близко к сердцу при всей своей внешней невозмутимости принимал он успехи и неудачи близких людей.

О защите дипломной работы младшего сына Андрея Александр Александрович пишет, что прошла она очень успешно. Доложил все Андрей толково, ясно, много было таблиц, графиков – в целом работа признана достойной для опубликования. Но это лишь одна сторона медали, а оборотная то, что писалась работа наспех, несмотря на наличие необходимого времени, подана в последний момент, так сам Александр Александрович познакомился с ней только на защите. В результате использован был не весь имевшийся материал, не удалось избежать некоторых шероховатостей, а главное именно из-за этой обычной несобранности Андрей, с большим огорчением замечает Александр Александрович, не получил рекомендации в аспирантуру и «распределен лаборантом в Борок».

Напротив, старший сын Юрий стремился тщательно отделать свою диссертацию, «не постеснялся использовать советы и указания», несколько раз переписал работу. В результате защита прошла гладко, и Александр Александрович с удовольствием сообщает, что Юрия пригласил работать младшим научным сотрудником во ВНИИОРХ.

Наконец, говоря о защите докторской диссертации Б.Е. Быховским – «большое событие в ЗИНе, очень ждали и давно уже этой защиты» (Быховский давно был зам. директора ЗИНа по науке, но не имел степени доктора). Александр Александрович пишет, что «получилось замечательное произведение» и «очень умная вещь, совершенно оригинальная, читал я ее лучше всякого романа, сюжет захватывал подлинно, и кульминация была как раз в конце». Сам Александр Александрович «на защите сидел и трясся – я ведь его консультант». Защита прошла успешно, хотя был один «черный шар ».

Летом 1957 года Александр Александрович в составе группы из 6 человек отправился в Китай для работ по изучению фауны Желтого моря. Работа продолжалась 2 месяца и произвела очень большое впечатление на Александра Александровича. По возвращении оттуда он писал мне (письмо от 21.07.57): «Вот уже 3 недели прошло, как я возвратился из своего Китайского путешествия. И до сих пор не могу войти в русло обычных занятий – перед глазами все время стоит Желтое море, его волны, его литорали всякие, где удалось побывать, побродить».

Исследования производились в основном в районе Циндао. Работали вместе с китайскими коллегами – зоологами. Последние оказались очень толковыми и хорошо знающими местную фауну. Единственное, чего они не умели делать – это составлять биоценотические карты, чему их наши и научили. Работа велась очень интенсивно.

«Темп работы был предложен нами серьезный, остальное же, всякие там цирлихиманирлихи и всякая торжественная часть были сведены до минимума в силу уже просто того, что кончали мы работу в 10 часов вечера, а это такое время как раз, когда все добрые китайцы уже ложатся спать. Когда уж тут развлекаться или устраивать ужин и прочее».

Основную трудность в работе представил языковый барьер. Правда, были переводчики, но как пишет Александр Александрович, «Переводчики были в основном дерьмо, толку от них было мало». К счастью, один из членов нашей экспедиции, Гурьянова, свободно говорила по-английски, большинство китайских коллег тоже «... так-что, все наиболее важные переговоры (а их было немало) были осуществлены на английском. Я же лично был безгласен, как, впрочем, и остальные члены экспедиции. Но все это позади, справились, поймали уйму материалов, которые едут малой скоростью, и которые мы с нетерпением ждем».

Кроме Циндао экспедиция посетила еще несколько пунктов и «... в целом за 2 месяца работы создалась картина прибрежной фауны Желтого моря. В целом ничего похожего на фауну наших морей на Д. В.».

По окончании этих работ экспедиция провела около 10 дней в Пекине для составления отчета. Здесь удалось немного ознакомиться с некоторыми достопримечательностями и вообще жизнью Китая, до этого времени на подобные отвлечения совершенно не было.

Китайцы настолько остались довольны результатами экспедиции, что пригласили наших приехать на следующий год, чтобы поработать на самом юге Китая, на ове Хайнань. «Ну, посмотрим, – замечает по этому поводу Александр Александрович, – в этот же раз получилось очень удачно все, хотя и трудновато было мне по старости лет, отощал изрядно, перепутал даже хозяйку свою».

Ожидания сбылись – уже в марте Александр Александрович снова в составе экспедиции из ЗИНа едет в Китай, на о. Хайнань. Это было в 1958 году.

Остров этот расположен на самом юге Китая, в тропиках – и там оказались и мангровые заросли, и настоящие коралловые рифы со всей присущей им экзотикой. Трехмесячное пребывание на острове произвело сильнейшее впечатление на Александра Александровича, о чем он мне вкратце сообщил еще по пути домой, во время остановки самолета в Иркутске (письмо от 29.06.58): «Прошу Вас обратить внимание на штемпель – я снова на Родине. Путешествие мое по Китаю закончено, спешу на самолете домой, к своим обычным обязанностям.

Вся моя посадка сложилась из 3-х месячного волшебного буквально пребывания на о. Хайнань и месячного путешествия по Китаю в виде премии, поощрения, отдыха за успешно проведенные работы. На Хайнане конечно главное – это блуждание с маской на лице по коралловым лесам. Ландшафт открывается глазам удивительный и вполне можно понять тех, кто зачарован миром безмолвия (см. книги всякие, кинофильмы и т. д.). Насмотрелся я всякой живности, сопутствующей кораллам. Второе – это мангровые заросли, тоже чрезвычайно разнообразные. Работа велась весьма напряженно, уставал я очень, спустил весь свой подкожный слой, что даже отметил пограничник, выдающий после визы паспорт обратно. Было и опасение всякое, и рот зажат без конца, и солнце пекло безбожно, но все меркнет перед чудесами подводного царства. И лишнее мне посещение Квантуна, Шанхая, Ханчжоу, Нанкина, Пекина обратно интересно, но это уже чистый туризм, что мне совсем не по сердцу. Однако, выполнил и это».

Письмо из Ленинграда (15.09.58): «Очень хотел бы Вас повидать, показать и рассказать – устать невозможно, перебирая в памяти еще и еще все, что удалось увидеть. И в Вашу пользу будет служить то, что я сейчас-то привез кое-что, но мало, главное идет багажом (малой скоростью верней), где-то застряло (китайским товарищам не до него явно), но бог даст к зиме все же придет, а тогда и показать можно будет гораздо больше с естественными комментариями. И хотя жизнь идет своим чередом, Хайнаньские впечатления с большой силой отодвигают все в сторону, и каждый повод вернуться к ним – только счастье и удовольствие...».

Но я смог приехать только в 1960 году. За это время Александр Александрович успел еще раз зимой побывать на Хайнане. Это была последняя, заключительная поездка в Китай, о чем он с грустью написал мне опять с дороги (письмо от 27.01.60): «Вот и кончена вся экспедиция. С грустью расставался с друзьями-китайцами – это ведь последняя поездка в Китай, мы уже отчитались перед Академией Наук КНР за все 3 года работы и, хотя связи остаются, обрабатывать материалы будем долго, но ходу на литораль где-нибудь на южном Хайнане уже более не будет... Доволен чрезвычайно поездкой и нынешнего года, везу кое-что домой, есть удивительные кораллы – они украсят то, что уже лежит за стеклом».

Все же связь с китайцами на этом не кончилась. Еще в 1957 году из Китая в Ленинград, в ЗИН, в лабораторию Александра Александровича была направлена в аспирантуру китаянка (ЮньФэнь), которая в 1960 году закончила свое обучение и оформила кандидатскую диссертацию. Работы была сделана добротная, но перед защитой и во время ее возникли трудности, заставившие сильно поволноваться Александра Александровича, об этом он подробно написал 27.10.60: «Очень давно не писал Вам, и были тому не то, что бы причины, а известные помехи в виде некоторых треволнений. Дело в том, что у меня нынче кончила аспирантуру китаяночка. Сделала она прекрасную работу по экологии пресноводных инфузорий, на массе материала, с очень обоснованными выводами. Но сами понимаете ее муки преодоления русского письма и неменьшие ее руководителя, читавшего и правившего... Все лето ушло на такое обоюдное общение, зато получилась двухтомная (!) вещь, дважды доложенная на семинаре и произведшая буквально ошеломляющее впечатление (по справедливости). Но на подходах к защите начались каверзы – оппонентов не оказалось! Должен был быть Юрий Иванович, естественно, но он все собирается в Париж, в Сорбонну, сидит на угольях и не мог обещать, что будет на защите (он таки никуда и не уехал и был на защите, выступал, но не оппонентом) пришлось взять Евг. Мин. Хейсина. Второй – Жадин, но он как раз уезжал в Румынию (и он, однако, был на защите и тоже выступал, но опять не как оппонент), пришлось взять Ив. Ал. Киселева. А он-то, от старости, вероятно, решил на моей ЮньФэнь показать кузькину мать всяким желтолицым, стремящимся завладеть русской степенью, прицепился к второстепенным мелочам и написал кислейший отзыв. Однако это его брюзжанье произвело неблагоприятное впечатление на Совет (не в смысле осуждения диссертации, а вздорностью изрекаемого), а когда моя китаяночка очень умно, деликатно настояла на своем, не обидев оппонента, то голосование было единогласно в ее пользу. Однако, до этого момента (голосования), сами понимаете, что самочувствие было так себе. Сейчас она уже уехала к себе на Родину, где в первую очередь ей предстоит фильтр – двухмесячная политучеба в качестве нейтрализатора русского влияния (она ведь за все время аспирантуры не ездила на побывку домой, считается, что оторвалась от китайской действительности). Расставались с нею грустно, за все это время много было вместе и переделано и передумано, а кроме того, мне особенно чувствительно все после трех поездок Китай, когда кое-что удалось понять в китайской национальности и кое-что произвело впечатление...».

Опасения Александра Александровича насчет его бывшей аспирантки оправдались: после ее возвращения в Китай всякие контакты с ней прервались... Но в 1995 году она вновь приехала в С. Петербург – теперь уже будучи главным протозоологом КНР. Она побывала в ЗИНе, в семье Александра Александровича и на кладбище, где он похоронен, долго сидела у его могилы, плакала и разговаривала по-китайски со своим любимым учителем.

В 1961-62 годах ЗИН предполагал осуществить зоологическую экспедицию на Яву, подобно тем, что были в Китай, но она не состоялась. Однако в 1965 году Александр Александрович снова отправился в дальнее путешествие, на этот раз на Кубу. О своем пребывании там он написал мне 23.04.65 следующее: «С праздниками Вас, двумя и первомайским, и 9 м, говорят, нынче мы будем праздновать и День Победы. Пишу Вам из Гаваны, как говорит здешнее радио «свободной территории Америки» territoria libra de America. Я же уже больше месяца здесь, блаженствую, тепло, греюсь на солнце (в меру, учитывая возрастной фактор), любуюсь в масочку на то, что есть в море, очень красиво это.

Совершил чудесное прибрежное плавание на небольшом судне «Xiphias»(«Меч-рыба»), иду в ближайшие дни в более солидное на «Ковалевском», который тут от Севастопольской станции почти уже год. Брожу с сачком по пустырям – мы работаем в Институте Океанологии Куб. АН, расположенном на окраине города. В настоящую природу, кроме судна, удалось вырваться только раз, там я поймал большого 10 см скорпиона – свершилась мечта моей жизни – поймать эдакое солидное животное, которое видел только в банках. Однако, это не тот индийский скорпион с толстым хвостом, а с более тонким, но все равно вещь! Да еще у меня был короткий пинцет, он жалом доставал до пальцев, пришлось загнать его в морилку, хотя я хотел доставить его в лабораторию живым. Тропики есть тропики! Вот так и живем».

Возвращаясь с Кубы, Александр Александрович написал мне с борта самолета 10.07.65, следующее: «... Только что пару часов летели вдоль Гренландии, коя была видна очень хорошо на ярком солнце. Поразительная картина открылась заснеженного чего-то с торчащими из снега острыми скалами (это около южной оконечности), а дальше растянулось снежное плато, то самое, знаменитое, с толстым слоем льда и снега, которое Ф. Нансен впервые в 90 е годы пересек на лыжах. И лед был виден вокруг Гренландии – спаянные льдины разной формы и размера – все это получилось очень удачно, и людишки, которые летят не в первый раз, удивлялись, что так нам повезло.

На Кубе же я время провел плодотворно, много плавал на судах, собрал большой радиолярный материал, а также участвовал в прочих биологических делах, будучи буквально оракулом зоологическим, пригодилась моя зоология. Насмотрелся я всякого, хотя и видывал виды. Много экскурсировал в окрестностях Гаваны, везу кое-что энтомологам.

Впечатлений всяких масса, очень разных, в том числе и от гаванских кабаков, коих в городе гибель – остаток от американских времен. И вообще налет американизма очень силен и трудно там налаживать настоящую жизнь... В целом же через пару дней с удовольствием буду дома!».

По возвращении с Кубы он пишет следующее (14.09.65): «Вот уже 2 месяца, как я «болтаюсь» на Родине, дел свалилось выше головы (многое из издательской области ждало меня буквально и мне пришлось лихорадочно выкручиваться из всяких положений). Но над всем стоят подводные красоты, которые я рассматривал в маску и перед глазами все время те груды бентоса, что приносил трал во время моих плаваний на «Ковалевском». Занят я был только зоологией, это было моей задачей в течение 4-х месяцев пребывания на Кубе, я выступал таким зоологическим оракулом перед кубинцами, и, сколь ни странно, и перед русскими – москвичами и севастопольцами. Так что доволен я сверх меры. Да и встряхнулся как следует».... «Мерзну после Кубы, схватил даже жестокий прострел, прохваченный сквозняками в ЗИНе, пришлось даже полежать в постели несколько дней. А так самочувствие на 5 с плюсом, Куба пошла на пользу».

В этом же письме краткое упоминание о Лысенко: «Тр. Ден. удавить не решаются, хотя какие-то робкие попытки делаются (того большого форума биологов, о котором говорилось еще до моего отъезда на Кубу, не будет, слишком скандально он может обернуться). Держится он нагло, однако и, считая себя оскорбленным, не является на приглашения своего (Академического) Президента. Кабачок продолжается...».

В последующие годы переписка наша стала более редкой – в основном, вероятно, что он продолжал работать также интенсивно, сил же становилось все меньше, и он стал сильно уставать. Поэтому, как замечает в его биографии Ольга Степановна, Александр Александрович стал все реже, а потом и вовсе прекратил посещать концерты, выставки, балет, в последние же годы перестал выезжать даже на дачу. Второй причиной, возможно, стало то, что в эти годы ни в зоологии, ни в мире науки вообще не произошло каких-то ярких происшествий или событий, а об экономике и политике он не писал никогда. Письма его в этот период содержат лишь сведения о работе сыновей и росте внуков.

Однако в деле помощи другим Александр Александрович остался таким же обязательным, и никогда ни в какой просьбе, если мог ее исполнить, не отказывал. Так, в 1969 году он просмотрел рукопись кандидатской диссертации моей сотрудницы Л.Г. Сысолетиной по шмелям (теме, достаточно далекой от его интересов), сделал замечания и дал советы.

В последнем из сохранившихся у меня писем (от 3.01.70) Александр Александрович сначала дает советы по представлению к защите диссертации, затем сообщает о своей загруженности: «Жизнь идет, дела масса, как всегда, все время всплывает что-то непредусмотренное, срочное, конечно (в отчете годовом есть графа – где, когда, кому оппонировал – так мне пришлось писать: 5 канд. дисс. и 3 докторских за один-то год – с ума сойти можно ». И в конце письма об успехах Андрея: «... Андрей, попав в Университет, внутренне как-то взлетел и вкалывает, бог знает как, прорвало его наконец-то...».

Известие о смерти Александра Александровича – телеграмма, посланная Ольгой Степановной в Чебоксары и пересланная в Алтайский заповедник, где я тогда находился – ошеломила меня. А я не смог не только что поехать (вертолеты оттуда были случайны), но даже телеграфировать вовремя о соболезновании и скорби об ушедшем из жизни Учителе и друге.

Кабинет А. А. Стрелкова в д. 48, кв. 28 по ул. Салтыкова-Щедрина.

Обстановка в кабинете хорошо отражала интересы Александра Александровича, и семья сохраняла ее в том виде, как это было при хозяине вплоть до 1998 года. Это большая комната с двумя окнами на Таврический парк.

Справа у двери стоит низкий закрытый шкаф со стеклянной горкой наверху. В горке различные вещи японские и китайские: статуэтки разные, поделки из слоновой кости и нефрита. Одну из них – большой «подголовник «из нефрита – Александр Александрович приобрел уже в Ленинграде, после того, как побывал на Сахалине и приобрел вкус к японским вещам. Там же куколки, вазочки, драконы и прочее, а наверху на горке большая деревянная резаная японская скульптура – старуха с метлой, высотой около 40 см. В горке – плетеная будто бы, а на самом деле резаная вазочка из слоновой кости – очень тонкая работа! Рядом со старухой большая группа: чугунная скульптура – драконы и обезьяны. В шкафу кусок слоновьего бивня длиной 12–15 см, по окружности вырезаны барельефные фигурки животных. Все эти вещи он называл «пылинки дальних стран» и очень их ценил.

На стене над шкафом фарфоровое блюдо и картина: портрет Александра Александровича в профиль (читает) и литография – цветы.

Далее высокий, под потолок книжный шкаф, верх со стеклянными дверцами, видны книги по искусству. На дверце два литографических портрета (приложения к календарю за год): «Изабелла де Порсель» Ф. Гойи и «Н.Н. Пушкина» К. Брюллова, портрет неизвестной англичанки и «Е. Муравьева» П. Соколова.

На противоположной двери стене, между окнами – японская картина на шелку, в раме: журавли над морем. На стене слева, в стеклянной витрине – полке: объекты, привезенные из Ю. Китая, с о-ва Хайнань: кораллы разные, раковины моллюсков, морские ежи с толстыми, в карандаш, иглами и наши, обыкновенные дальневосточные. На стене отдельно 5-ти и 9-ти лучевые морские звезды и огромный лангуст с расправленными в стороны усами, по 35 см. У стены между окнами стоит большой, старинный письменный стол с ящиками по бокам и портретом хозяина на нем.

С одной стороны – высокая табуретка с пишущей машинкой, с другой – вертящаяся 4-х сторонняя этажерка со словарями. Далее два старинных же дубовых кресла с подлокотниками и шкаф мореного дуба оливкового цвета с резными столбиками по углам. В центре комнаты стол размером 2 м на 1 м, на нем всякие иллюстрации, вновь принесенные книги и т. п. Выставка вновь приобретенных книг менялась постоянно, как в хорошей библиотеке.